Святой патриарх

— Простите, православные, в чём согрубил вам. Простите!

— Бог простит! Бог простит!

Палачи обступили Стеньку, намереваясь брать его. Главный кат не двигался, сверкая только лезвием широкого топора. Стенька движением глаз остановил палачей и сделал шаг к главному кату.

— Побратаемся, добрый человек, — глухо сказал он. — Прими меня за брата перед смертью: поменяемся крестами.

И он, сняв с себя золотой крест, подал его кату. Последний оторопел было, отшатнулся назад, но скоро пришёл в себя, перенёс топор в левую руку и на левое плечо, снял с своей воловьей шеи медный крестик, поцеловал его, подал его Стеньке, а вместо своего надел Стенькин. Стенька сделал то же, перекрестился, поцеловал крестик и надел на себя. Все смотрели на эту сцену с глубоким изумлением. Многие крестились… «Господи! Что ж это!..»

— Поцелуемся теперь, брат, простимся.

Они поцеловались, обхватив друг друга жилистыми руками. Топор блеснул над головою Стеньки, многие ахнули, думали, конец… Нет, Стенька обратился к брату Фролке и так же обнял его. Фролка плакал и испуганно крестился.

Стенька огляделся кругом. К правому краю Лобного места примощён был толстый дощатый помост, род кровати. Стенька догадался, что это его смертная кровать. Он сам подошёл к ней, влез на доски, расстегнул ворот рубахи и лёг плашмя так, что бородой опирался на край этогь ужасного ложа. Глаза его опять глянули на толпу; по толпе прошёл трепет от этого взгляда. Между тем палачи подняли толстую дубовую доску, положили её на спину Стеньке, поперёк спины, так что и широкие плечи его были видны, и руки и ноги оставались свободны, а сами сели на концы доски, по два палача на тот и другой конец. Лицо Стеньки, до того бледное, побагровело. Глаза налились кровью.

— Руби левую руку! — хрипло сказал Алмаз Иванов главному кату.

Тот не двигался, безмолвно шевеля побледневшими губами.

— Руби! — повторил Алмаз.

— Не буду рубить! Он мой брат! — мрачно отвечал кат и бросил топор.

Лязг топора заставил вздрогнуть и толпу, и палачей. Алмаз Иванов растерялся было, но тотчас же опомнился

— Возьми ты топор, руби! — ещё более хрипло сказал он подручному палачу.

Тот нагнулся, поднял топор, обхватил конец топорища обеими руками, предварительно поплевав на ладони, широко расставил ноги, как бы собираясь рубить толстое бревно, и занёс топор высоко за голову.

— Гис! — проревел он, и левая рука Стеньки отлетела, стукнулась об пол, сжала пальцы, снова разжала их и застыла.

Со стороны Стеньки хоть бы стон, хоть бы движение лицевых мускулов, ничего не бывало! Глаза продолжали смотреть на толпу, ища кого-то.

Палач зашёл с другой стороны, нацелился, натужился…

— Руби!

— Гис! — И правая нога отлетела.

А глаза всё смотрят на толпу; только губы, захватив клок бороды, крепко сжались… В толпе мёртвая тишина. Не вынес этого вида Фролка…

— Я знаю слово и дело государево! — болезненно, истерически выкрикнул он.

— Молчи, собака, — остановил его Стенька, выпустив из сжатых губ клок бороды.

Но вдруг глаза его вспыхнули, и лицо преобразилось счастьем. В толпе он увидел её, то светлое видение, которое крестило его из окна в день въезда в Москву, а ночью приходило под окно его тюрьмы с крестом и белою сорочкою. Она глядела на него, осеняя крестом, и плакала… Сам он уже не мог перекреститься, нечем было.

— Прощайте, православные! — крикнул он на всю площадь, и дрогнула площадь. — Прощай, святая душа! Я ещё приду к вам, помните меня, я…

Он не договорил. Голова его отскочила от туловища и глухо стукнулась лбом об помост. Гул прошёл по площади. Руки поднимались вверх и торопливо крестились…

— О боже, всесильный и вечный! Сподоби мя таковых же мучений тебя ради, — страстно шептала Морозова, стоя в толпе рядом с сестрою Акинфиею в одежде чернички.

А там палач рубит мёртвое тело Стеньки на куски, как в мясницкой рубят воловью тушу, а сподручники втыкали эти кровавые куски на колья… Голова взоткнута была на самый высокий кол и продолжала смотреть на площадь своими эфиопскими глазами…

Глава XVIII. МОРОЗОВА ВСТУПАЕТ В БОРЬБУ

Возвращаясь домой от Лобного места, Морозова, казалось, ничего не помнила, ничего не видела, кроме этих больших, добрых глаз, которые глянули на неё с эшафота и так и залили, казалось, всю её теплом и радостной, благодарной лаской… И этих глаз уж нет! Они закрылись навеки под тенью пасмурных бровей и спадавших на мёртвый лоб клочков волос, оставшихся необритыми… Она видела на колу эту голову с выражением глубокой думы на лице, какое всегда покоится на лице мертвеца, словно бы он вдумывается в то, что совершилось, и созерцает глубокую тайну смерти; но глаз его она уже не видала… О! Зачем они закрыли эти глаза, в которых уже начинали теплиться искры добра и веры? Зачем они убили его? Зачем сделали ту же ошибку, какие и он делал в своей жизни? Разве Христос велел убивать?…

— Вон она туда полетела… Ох! — бормотала она бессвязно, идя рядом с Акинфеюшкою.

— Кто полетел, сестрица?

— Ворона.

— Ох! Чтой-то ты!

— Она полетела его клевать… И глаза те выклюет… Ох!

— Полно-ка, сестрица!

— И моё тело клевать будет… да, склюёт…

— Ох, и что с тобой! Спаси бог, что верзится тебе!

— А не всё ли равно, черви сгложут.

И то, что она сейчас с содроганием созерцала на Красной площади, вместо ужаса стало возбуждать в ней как бы соревнование… «Вон Аввакумушко радуется, в земляной темнице сидя, узами железными, словно бы гривною золотою, на шее позвякивает… А я-то! На лебяжьем пуху тело своё всё холила…»

И в душе её, как мрачной туче, память молнией прорезала прошлое и нарисовала светлую картину девичества. Лебеди на пруду в рязанской вотчине… Она их кормит, а над головой кукует кукушка, и солнце, боже мой, какое яркое да ласковое… А за лесом слышится охотничий рог и звонкое отбивание косарями притупившихся о высокую рожь кос… Федосьюшка идёт на охотничий рог, думая, что это батюшка с поля возвращается, и вдруг на опушке не батюшка!.. Зарделась вся Федосьюшка… Это не батюшка, а тот колодой княжич… Ах, срам какой! Увидал её… Срам! А на душе так светло… Не стало этого княжича: где-то в далёкой Литве сложил свою буйную головушку… И его вороны склевали… А там замужество и терем, терем без конца…

— А вон Ванюшка змия пущает.

— Что ты, Акинфеюшка! Каково змия?

— А вон погляди-тко: высоко реет.

Морозова опомнилась. Оглядевшись кругом, она увидала, что она с Акинфеюшкой уже у ворот дома Морозовых. На одном из переходов, вверху, держась за балясины, стоял белокурый кудрявый мальчик в шёлковой палевой рубашке с косым воротом и пускал большого бумажного змея на тонкой, длинной бечёвке. Около него, задрав к небу лохматую голову, стоял Федя юродивый и весёлыми глазами следил за полётом змея.

— Ах, мама! — закричал сверху мальчик, узнав Морозову, несмотря на её одеяние чернички. — Мы Никона пущаем, гляди, как высоко.

— Какова Никона, дитятко? — удивилась Морозова.

— А змия-патриарха…

— Что ты мелешь, сынок?

— Правда, мама… Федя написал на змие Никона с тремя перстами, и мы его пущаем.

Морозова горько улыбнулась… Она снова увидела глаза с большими белками, глянувшие на неё с эшафота… и вздрогнула: ей виделось, как ворона выклёвывает эти глаза, сидит на темени, нагибается ко лбу и клюёт, клюёт… И это были уже не его глаза, не Разина, а Аввакумовы… или это глаза княжича, что лежит на литовской земле и глядит на чужое небо мёртвыми глазами, а ворона их долбит кровавым клювом…

— Ба-ба-ба, Прокопьевна! Али су ноне святки? — раздался вдруг чей-то весёлый голос.

Морозова снова вздрогнула и оглянулась: на двор въезжала богатая каптана, везомая прекрасными серыми конями, и из-за полога каптаны, отдернутого в сторону, выглядывало розовое полное лицо, опушённое белою бородою косицами и оживляемое маленькими карими глазами.