Последыш

Даже воины с кожей цвета бронзы, которые раскрашивали себе лица, подобно кельтам (которых он тоже не обошел), жившие на берегах Винланда, видели его гнев. О них может стоит сказать чуть подробнее. Тогда его бросили свои - и их нельзя винить, викинги ходят в море не веселиться, а за славой и добычей, а он был, с виду, полноценным покойником. Тогда северянам пришлось отступить к драккарам, за основной силой своих, так как эта была лишь разведка, к которой примкнул и Бьёрн. Разведку это спасло - когда краснокожие, словно родившись из трав и стволов деревьев, бросились на них, оказалось, что на них бросился он, дикий, дикий и одинокий, никому не нужная росомаха, которая ценилась на вес золота любым умным ярлом или хевдингом. Краснокожие разбились об него, как об утес, что дало возможность разведке отступить, а называя вещи своими именами - сбежать, так как трое против сотни, скажем прямо, очень неважная драка. Верно. Только не по мнению Бьёрна. Для него она была как раз по душе. Красным воинам происходившее по душе не пришлось - на бой это походило мало, это было просто избиение, гигант, а Бьёрн был очень высок даже среди сородичей, с волосами, цвета грязного льна, вооруженный чем-то совсем уже, не имевшим названия, врезался в них, ревя, как гризли на рогатине и убивал. Убивал, как казалось воинам, чьи сердца были ничуть не менее отважны, чем сердца викингов, одним своим прикосновением, одним присутствием в толпе, что поначалу силилась его повалить. В простой рубахе, от которой остались уже одни лохмотья, с глазами цвета мерзлой соли, окруженной багрово-алым сейчас белком, чужак ломал кости и разбивал головы своим жутким оружием, не прилагая к этому усилий.

Красные воины не знали железа, а потому не знали и того, что в руках у Бьёрна была не секира, столь любимая его собратьями по крови. В его руках был молот. Это оружие он предпочитал, а точнее, только им и пользовался с двенадцати лет, разве что с годами вес молота все увеличивался. Это не был довольно-таки остроносый боевой молоток, нет. Это был настоящий молот, с рукоятью, длиною в рост взрослого мужчины и тупоносый с обеих сторон, весивший больше шестнадцати полновесных норвежских фунтов и стоивший добавочной седины кузнецам, что его делали. В руках северянина это была просто краткая дорога в любую страну теней - в зависимости от того, куда метил, и в какую верил тот, кто попадался берсерку в бою.

Бьёрна боялись в бою свои. Это было совершенно обычным делом, берсерк не различает своих и чужих, потому за тем местом, где в каше битвы орудует воин Одина, викинги всегда, даже в разгар боя, следили очень внимательно - угодить туда означало лишь одно - смерть. В бою с противником возможностей уцелеть было куда больше. Вот и сейчас, несмотря на всю свою храбрость, красные воины не вынесли этого ужаса, убедившись, что в этом кровавом пятне, в которое обратился Бьёрн, видимо, лютуют все духи ночи, мертвых и безумных, вместе взятые, бросились врассыпную и просто засыпали викинга стрелами, на что, впрочем он внимания не обращал - садились они не так глубоко, как били стрелы на берегах франков или англов, а уж их-то в его шкуре побывало немало. Бьёрн проломил толпу бронзового цвета, рассеял ее по лесу и упал - все имеет свою цену. Дело не в потери крови. Дело в бессилие берсерка. Это закон справедливости - давая, получаешь, получая, отдаешь. Сутки или двое потом воины Всеотца просто лежали, не шевелясь и не вставая, не обращая внимания на окружающий мир, пока соратники обрабатывали их раны и ухаживали за ними. Краснокожие были уверены, что гигант мертв. А потому неспешно собрались снять с его головы кожу - и тут вышла заминка, которая спасла Бьёрну если не всю, то хотя бы часть кожи на голове. Пока делался надрез и кожа отдиралась от головы, споров не было, но до конца дело не дошло - вспыхнула позорная для воинов перебранка, дважды позорная для викингов и трижды позорная для этих черноволосых воителей. Но их нельзя винить слишком строго - даже их души, не ведавшие страха, были слишком потрясены тем, что учинил Бьёрн, живым пребывая в эти минуты... Неважно, где.

Пока шел спор, кому будет принадлежать кожа с волосами бешеного медведя, пока главный их не решил, что никому, а ее просто приколотят к шесту в селении, кожи с головы успели сорвать немного - с ладонь ребенка, а тут, совершенно некстати для краснокожих, в голову вождя прилетела длинная стрела, бившая, в отличии от их стрел, куда более мощно. Викинги вернулись. Они вернулись не за Бьёрном - незачем врать. Ведь все были уверены, что это была его последняя битва, хотя, признать все же надо - если бы они нашли его тело, то схоронили бы со всеми почестями. Они вернулись потому, что куда проще было накрыть все краснокожую рать в одном месте сразу, чем гоняться за теми по лесу - опыт на этот счет уже был. Бьёрн достался им. Кожу, правда, что успели оторвать, найти не удалось, надорванный кусок кто-то поспел отрезать и уволочь, а потому рана на голове, слева надо лбом в сторону темени, так и осталась, на веки вечные, лишь затянувшись со временем пленкой.

Дикий. Дикий и одинокий. У него никогда не было ни семьи, ни друзей. Уходя в походы, он не искал ничьей дружбы, он видел уважение, страх, гордость за то, что он пошел с ними, а не с кем-то еще, порой преклонение, но никогда - теплоты ровни. Даже свои, даже те, кто был с ним не только одной крови, но и одного духа, те редкие, но еще встречавшиеся в его родных землях, берсерки, были ему чужими. Одному он просто плюнул в лицо на пиру, когда тот начал повесть о том, что в бою видел себя медведем, чуял братом Тора, сыном Одина, а враги виделись ему травой.

- Замолчи! - Голос Бьёрна прорезал тишину, царившую в зале в то время, пока берсерк, покрытый сетью шрамов, могучий, как сам Бьёрн, вел свою речь. Тот медленно обернулся и увидел Бьёрна, вставшего во весь рост.

- Почему? - Слишком был ошеломлен берсерк тем, что его посмели перебить, да еще и кто - молодой тогда еще мальчишка, пусть и считался он берсерком с четырех лет, как врали его земляки.

- Потому, что ты врешь. В языке человека нет слов, чтобы описать, что чувствует в бою воин Одина, нет их даже в словах скальдов, так что или ты не берсерк, или ты лжец!

- Я расскажу то, что чувствую я, - гордо отвечал берсерк, начиная звереть, но пока еще выжидавший, до чего договорится этот парень двадцати лет, с густой косой цвета грязного льна и короткой пока еще бородой того же цвета. Парень ступил на стол, полетели блюда, кубки и прочая утварь, пока он по столу шел в сторону говорившего. Имя того сохранилось - его называли Эйнар Хримтурс, за небывалое для берсерка спокойствие вне сражения. Парень спрыгнул со стола и встал напротив поднявшегося Эйнара.

- Замолчи, тварь, ты ничего и никому не расскажешь, - голос молодого зверя наливался чем-то жутким, чем-то таким, что больше всего сгодилось бы в кровавой бойне, но не в драке и даже не в поединке на пиру. - А чтобы ты не спорил больше, бородатая баба, я протру тебе глаза, чтобы ты мог убедиться, посмотрев себе в штаны, что я не ошибся, дав тебе новое имя! - И Бьёрн плюнул Эйнару прямо в лицо.

Дальше началось то, что показалось пировавшим, преддверием конца света. Разнимать сцепившихся в драке берсерков никто и не подумал - а оружие их, как и положено, висело на стенах, потому, к счастью, в руки не попало.

Эйнар успел, не отирая глаз, отступить на шаг. Пальцы его скользнули в мешочек на поясе, где он, как и всякий берсерк, хранил порошок, порошок толченых в каменной ступе грибов Одина, высушенных сперва и отправил щепотку в рот. Это был ритуал. Начало конца. Вряд ли успел он проглотить порошок, так как Бьёрн вцепился ему в шею, сдавив горло, пока руки Эйнара ломали и крушили его собственные ребра. Вот Эйнар, схватив Бьёрна за пояс, как хворостинку, поднял того в воздух и обрушил спиной на стол - хрустнули, ломаясь, дубовые ножки, когда Бьёрн врезался в столешницу, а в следующий момент он оторвал Эйнару нижнюю челюсть. Не выбил. Не выломал из суставов. Не сломал. Оторвал, как ломают сук, отбрасывая вместе с бородой и нижним рядом зубов, с торчащими осколками костей, а второй рукой нырнул берсерку в рот, ломая верхние зубы и рассекая себе костяшки пальцев, и вырвал язык, с корнем. Или с корнями. Как больше нравится. Отшвырнул от себя умирающего Хримтурса, с презрением бросил язык на пол и твердо встал на него ногой. Затем упал.