Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, кот

Наконец я вникал и в самые нравы сельских жителей, желая найти в них ту простоту и невинность, которую воспевают стихотворцы. Нельзя сказать, чтоб сии добрые качества были совершенно потеряны; но, к сожалению, и самые малые остатки их — остатки истинного величия человеческого во многих обезображены, или, так сказать, подавлены грубостью и невежеством в такой же точно степени, как у жителей большого света — упрямством и ловкостью. Человек везде одинаков, везде малые совершенства его помрачены множеством слабостей и недостатков. Астреин (Астрея (миф) — богиня справедливости, покинувшая землю с наступлением "железного века") век прошел. Зло владычествует над всем миром — только что не во всех местах с равною силою и могуществом. Там, где более просвещения и человечности — где, по словам одного писателя, утвержден престол его, оно располагает сердцами людей с неограниченным полномочием; напротив менее оказывает могущества там, где природа не потеряла права свои, или лучше не перерождена искусством. По сему между людьми не совершенно грубыми и не совсем образованными, особливо между такими, которые живут в отдаленности от городов, в полном смысле просвещенных, несравненно менее приметно пороков, нежели там, где они совсем неприметны, то есть где их чрезвычайно много; но где умеют их, нарядив в одежду добродетели, тонкого вкуса и совершенной приятности, делать любезными, необходимыми. Между людьми необразованными пороки тем более приметны, что они всегда являются в собственном безобразном виде своем. По видимому сим самым удобно могли бы они возбуждать отвращение к себе и ненависть: несмотря на то, люди, кажется, столько же любят их, сколько и гнушаются ими. — Такова участь человека! Модное просвещение и закоренелая грубость хотя кажутся быть друг другу совершенно противными: однако же они действуют ко вреду человека согласно, соединенными силами — только что в различных направлениях. И то и другое (сказать языком Экартсгаузена (Карл Экартсгаузен (1752 — 1803 гг.) немецкий философ второй половины XVIII века — мистик, реакционер)) раскрывает в человеке качество зверской натуры. Первое, обманчиво возвышая разум его выше обыкновенных суждений, выше человечества, доводит его до состояния зверя, рождая в сердце его коварство лисиц, притворство и лютость гиены и крокодила. А последнее, под видом опасения уклониться от простых правил природы, неприметным образом производит в нем свирепость медведя, алчность к хищничеству волка и кровожадность тигра.

Так, друг мой! Большая часть людей переходит всегда из одной крайности в другую. — Один чрезвычайно груб, упорен, закоснел в предрассудках и зол. Другой имеет просвещенный разум, возвышенно мыслит, благородно чувствует — и подло делает. Истинно просвещенные, истинно добрые очень редки. Очень немногие умеют образовать разум свой так, чтобы, освобождая его от суеверия и ложных мнений, не освобождали вместе от познания тех высоких истин, которые составляют прямое достоинство человека. Впрочем не подумай, чтобы сии великие люди были только в местах просвещенных.

Природа во всем наблюдает порядок и равновесие. — Образованные люди блистают нарядами и словесностью — чем же могут равняться с ними простые, непросвещенные, если не духом и делами? Поверь, друг мой! Простое рубище так же удобно может покрывать великого человека, как пышный наряд подлого и гнусного. Сим оканчиваю я письмо мое.

Впредь буду писать к тебе чаще, или реже, смотря по тому, как будут позволять обстоятельства.

Письмо II.

Бесчеловечный поступок Н. со своими крестьянами.

Сие пишу я к тебе, любезный друг, из одной деревни, в которой, остановившись обедать, пробыл я долее обыкновенного, и охотно согласился бы пробыть еще долее; но если бы судьба меня не привела в нее, то никогда бы не согласился не только быть в ней, но даже и знать о ней. Как сладко утешать нечастных, и вместе как горестно видеть нечастных, не имея возможности отвратить от них несчастие! Сие-то самое было причиною того, что я желал быть и не быть в этой деревне.

Какая разница, друг мой, между несчастными, которых мы видим на театре, и несчастными в самом деле!

Там угнетаемый бедствиями, желая возбудить в зрителях сожаление, силится выжать из сердца своего слезы; но сердце его каменное, глаза сухи. Здесь страждущий, желая скрыть скорбь свою от других, силится удержать слезы; но слезы стремительными потоками текут из глаз его.

Подъезжая к сей деревне, приметил я на улице во множестве собравшийся народ. При виде меня, или лучше сказать, повозки моей толпа сия пришла в беспокойное движение. Многие, как казалась, побежали по домам.

Я подъезжаю ближе. Горестные рыдания поражают слух мой.

" Что это значит"? — спросил я извозчика.

" Они верно почли нас за исправника, или за заседателя", — ответствовал он хладнокровно.

" Да разве вы боитесь исправников да заседателей"? — подхватил я с живостью.

— Кого же нам еще так бояться, как не их? Ежели один из нас виноват, он для оправдания своего оклеветывает десятерых, коих всех потащат к ответу; и мы люди как безграмотны, так и робки, от чего нередко сами на себя надеваем кандалы.

— Да они по окончании дела невинных оправдают.

— Ах сударь, вить часто невинный от робости своей страждет за виновного смельчака, и земский судья не Святой Дух: как же их не бояться?

Разговаривая таким образом, подъехали мы к самому тому месту, где народ, кажется, предуведомленный о нашем прибытии, нарочно собрался и ожидал нас. Они все униженно кланялись мне, окидывая меня печальными взорами. Сердечная скорбь живо была начертана на лицах их.

" Здравствуйте добрые люди"! — сказал я им, так же кланяясь.

" Здравствуйте сударь"! — говорили они сквозь зубы.

" Вы, кажется мне, что-то печальны"? — спросил я.

" Чему батюшка, радоваться, коли Господь послал на нас такую страшную планиду"? — ответствовал мне один старик.

Казалось, он хотел еще что-то прибавить, но горестные всхлипывания воспрепятствовали ему говорить более.

Причина грусти их мне была неизвестна; но при виде сего седого старца, которой от старости и с печали едва стоял на ногах, насилу мог я остановить в глазах моих

слезы, которые вытекли уже из моего сердца

— Бог столько же и милостив, сколько правосуден. Он послал на вас невзгоду, Он же может и отвратить ее, сказал я с сострадательным видом. Вера-то неймется, батюшка! отвечал мне другой старик, у коего глаза покраснели и опухли от слез. — Я прошу у Вас гостеприимства. (Надобно знать, что эта деревня стоит не на большой дороге.)

Стар. Милости просим! Но скажи нам, батюшка, как далеко остался барин наш и скоро ли к нам будет?

Я. Я вовсе не знаю, кто таков барин ваш. Следовательно не могу знать и того, как далеко он едет и скоро ли будет.

— Так ваша милость кто же? — спросил он, несколько подбодряясь.

Я дал ему в коротких словах знать о себе.

— Ах! батюшка! как ты нас напугал! — вскричал он: мы думали, что ты тот самый, который приедет к нам с барином нашим. Теперь с нас как гора какая свалилась. -

Потом, обращаясь к товарищам, продолжал, — еще таки, братцы, Господь до нас милостив! Еще таки хоть денек, хоть часок, хоть минуточку побудем мы вместе с детьми

своими, друзьями и братьями.

Я. Как зовут вашего барина?

Ст. Н. М. Я. Вы не знаете его?

Я. Нет! Да почему он вам так страшен?

Ст. Да так-то, батюшка! страшен, что как вздумаешь про него, так волосы дыбом становятся. Десять лет, как мы ему достались в руки; десять лет он гнетет нас страшными налогами, десять лет сосет кровь нашу. Работаем и день и ночь — а все на него. Он же последний кусок ото рту отнимает у нас. Да уж добро бы хоть жил он, как люди-то: а то в дому у него собаки нечем выманить. Хоть бы денек когда вздохнули, хоть бы на минуту кручина отвязалась от нас. И не знаем, что такое за радость; поглядим на добрых-то людей, так и Господи тошно! Живут, как милой свет — только тешатся. А у нас ложишься плачешь; встаешь — опять за то же.