Группа продленного дня

Рядом оказалась соседская девчонка со щенком на руках; лицо девчонки намертво затянула патина, но дворняжка помнилась отменно – большеглазая, серая и мохнатая, похожая на пуховую варежку. Татарин поманил его к себе и, наклонившись, дунул в ухо веселым шепотом: иди скажи, что она сиповка. Ты сиповка, произнес он твердо и важно. Слово наверняка таило в себе обиду, но было непонятно ни ему, ни девчонке, и та осталась безучастной. Сиповка, повторил он, уже неуверенно, и оглянулся, – от него явно ждали поступка, и он дернул щенка за хвост, закрученный колечком. Дурак, сказала она, отворачиваясь. Он обогнул ее и дернул еще раз и еще раз. Щенок тонко заплакал и, по-кошачьи закогтив застиранную футболку, пополз вверх, к плечу хозяйки, и она заплакала следом.

Во двор он возвращался с пацанами. У дощатой стены сарая татарин остановился и, расстегивая штаны, продекламировал: давай поссым – сказал Максим – а кто не ссыт – тот баба! Ссать не хотелось, но он вместе со всеми полез в трусы: сказано же – баба…

«Дела семейные» за тысячу двести. Его жена отказалась выполнять супружеские обязанности, ссылаясь на запрет гинеколога, истинной причиной отказа было это. Жанна потупилась и скоромно хихикнула: площицы. Они же лобковые вши, поддакнул Кулешов.

Вот, стало быть, как. Ирка вернулась домой, скорбно ломая красивое, большеротое лицо: меня сегодня током жгли, до сих пор этот запах чувствую, – фу, паленым мясом! эрозия, а может, и похуже. Она выловила из сумочки закупоренную пробирку, где в чем-то бесцветном плавал прозрачно-розовый, похожий на арбузную мякоть клочок: биопсию сделали, завтра надо будет в лабораторию отнести, и никакой половой жизни, вот. Скорее всего, это арбуз и был, решил Карпов. Красиво спиздела благоверная, заебисто, но правдоподобно. Это с каким же обосранным бомжом надо выспаться? странно, – на меня, вроде, не жаловалась. Он вспомнил отчаянное нетерпение двадцатилетней, в девках засидевшейся дебютантки и протяжный, сквозь закушенные губы, стон: я-а твоя-а; кровь на простыне рифмовалась с любовью, – Господи, и куда все делось?

Жанна, прошу вас. «Детство и отрочество» за девятьсот. Этот поступок одноклассницы сделал его антисоветчиком. Жанна второпях проглотила все интервалы в предложении: онапомылаголовукефиром. Да, подтвердил Кулешов, и это в эпоху дефицита, вы только представьте.

Заходить в молочный днем было бесполезно: что там в эту пору купишь, кроме маргарина? Он никогда не пошел бы за молоком в стылое январское утро, кабы не отцова язва. Магазин открывался в восемь, волей-неволей приходилось подниматься в шесть, чтобы оказаться в первой пятерке, занести бутылки домой и успеть в школу к половине девятого. Ледяные цветы на оконном стекле дотянулись до термометра, но и так было понятно: тридцать пять плюс-минус два; мороз был обоюдоострый, колюще-режущий. Очередь скрипела деревянными ногами и кашляла, обжигая воздухом бронхи, и Карпов ловил часовым стеклышком свет фонаря: тридцать пять минут осталось… двадцать минут… Полтора часа у дверей магазина превращали его в манекен, негнущиеся пальцы отказывались собирать медяки с прилавка, насквозь промороженный мозг оттаивал лишь ко второму уроку. На перемене Танька Жукова жаловалась девкам: блин, не знаю, что с волосами делать, мама сказала кефиром помыть, фиг там, еще хуже. Руки сами собой вцепились в ее плечи, он развернул Таньку лицом к себе и сказал по-отцовски, будто ударил с оттяжкой: с-сука позорная. Она крутанула пальцем у виска: больной, да?..

 «Профессия» за тысячу двести, продолжила Жанна. Работая главным редактором телекомпании, он вынужден был сделать нелицеприятный сюжет в адрес пресс-секретаря городской администрации; причиной послужило это. Критическая публикация о генеральном директоре компании.

Директор Долматов с омерзением швырнул на стол свежую газету: читал эту хуйню? Не успел, ответил Карпов, пробегая глазами жирно отчеркнутые красным строчки: народные избранники подняли вопрос… 80% бюджетных средств, выделенных на поддержку СМИ, достались городскому телевидению… вместо новой техники генеральный директор приобрел «Волгу»… Долматов крутил головой: ну, Леша! вот ведь гондон, давно ли вместе водку пили. Леша-то тут с какого боку виноват, возразил Карпов, это ж депутаты базар затеяли, а репортер, как чукча, – что вижу, то пою. Мог бы и промолчать, не первой важности проблема. Ну как же не первой, сказал Карпов, – видак с выпуска на монтаж таскаем. Вот что, Сергей Николаич, это наше внутреннее дело. И вообще, кончай демагогию, сегодня все дела побоку, чтоб через два часа был сюжет, – врежь ему, как ты умеешь, чтоб неделю кровью дристал. Долматов выложил на стол кассету: ты на пьянке в День журналиста не был? ты же у нас, как кот, сам по себе, а там оператор его хорошо подсек, смотри. На экране Леша Гнатюк, нескладный и нелепый притопывал и размахивал долгими мельничными руками под кирпичный германский рэп: ein, zwei – Polizei! drei, vier – Grenadier! Класс, сказал Долматов, я тебе фразу козырную сочинил: под чью дудку пляшет господин Гнатюк? используй. А стоит ли, спросил Карпов. Ты что, не понимаешь? если мы этот наезд простим, завтра полгорода сбежится нас жрать. Почему нас, почему во множественном числе? Долматов всем корпусом подался вперед и ударил ниже пояса: может, напомнить, кто тебе квартиру в мэрии пробил? вот потому и во множественном, еб твою!

Через полгода сменился мэр, и руководство телекомпании отправили в отставку. Долматов затерялся в Питере, Карпова звали заведовать отделом в газете, но он предпочел вольные хлеба: ей-Богу, хватит с меня под седлом ходить. Центробежная сила сама собой обернулась центростремительной: выжить можно было лишь при хозяине, ну да оброк не барщина.

Жанна, играйте. «Дела семейные» за тысячу пятьсот. Он появился на свет именно таким. По-моему, мертвым? Совершенно верно, удушенным пуповиной. Надо же, родня и словом не обмолвилась, подумал Карпов. Все мы тут мертворожденные, подумал он, удивляясь собственной выспренности, любая попытка жить наказуема…

«Детство и отрочество» за тысячу двести. Когда он заканчивал десятый класс, его отца впервые вызвали в школу; причиной послужило это. Жанна сделала размытый, неопределенный жест. Знаете, давно у нас не было такой тяжелой игры, произнес Кулешов с невозмутимой повествовательной интонацией. Ройзман вбил в тишину зазубренный клин: опять же антисоветчина. Ну, можно и так сказать, – принято. Да как ты ни скажи, паскудная вышла история, подумал Карпов, паскудная и срамная. Поэма без героя, – одни, блядь, подонки.

В директорском кабинете пахло старой, насквозь пропыленной бумагой. Отцу явно не сиделось на месте: он то складывал руки на коленях, то без нужды теребил узел галстука. Карпов зачем-то пересчитал орденские планки на директорском пиджаке, а затем перевел взгляд ниже. Мотню-то застегивать надо, Владимир Иваныч, подумал он. Директор деловито и аккуратно раскладывал перед отцом разъятые винты и шестеренки сыновних прегрешений: так вот, Николай Алексеич, вчера на Ленинском зачете…

Месяц назад Карпов добросовестно предъявил комсомолистам тетрадь с конспектами нужных статей и подобающей картинкой на обложке, и его спросили, отчего он не ведет общественную работу, и он не нашел, что ответить. Его отпустили с испытательным сроком, но ничего не изменилось, разве что тетрадь поистрепалась. Ну, что с общественной работой? Да ничего, ответил он. Ты бы объяснил нам, почему так. Да не могу я к этому серьезно относиться, сказал он и потратил недолгую паузу на поиски замены слову «онанизм» – детский сад какой-то. Комсомолисты, напротив, были настроены серьезно: это, между прочим, твой вклад в строительство коммунизма, ты как вообще к коммунизму относишься? Где вы его видели, сказал он и вспомнил кумачовую тряпицу над пирамидой черствых плавленых сырков в гастрономе, – одним колбаса, другим лозунги, вот и весь коммунизм. Блядь, дернул же черт. Светка Выборнова в припадке праведности поставила вопрос об исключении, и голосование превратило вопросительный знак в восклицательный.