Группа продленного дня

Арон Моисеевич вослед своему библейскому тезке чтил златого тельца: «In vino veritas» за восемьсот. Причиной его отчисления из института послужило это обстоятельство. Попадание в медвытрезвитель. Надели на Ванечку клифт полосатый, вздохнул Карпов, и совершенно не за хуй.

Институтский день был расплющен шершавым шлакоблоком политэкономии – лекция плюс семинар, дремотный, непрожеванный монолог доцента Маргулиса: бу’жуазные экономисты ошибочно п’иписывают капитаву способность к самовоз’астанию, независимо от т’уда… А пошло оно в жопу, привычно решил Карпов, кому должен – всем прощаю.

Сквер по щиколотку утонул в ржавчине палых листьев, на рогах голых ветвей повис сухой ментоловый холод; прозрачный покой поздней осени был припорошен матовым лунным инеем. Невесть откуда взялся Клим, сплюнул прилипший к губе бычок: хули, прогульщик, по рублю и в школу не пойдем? Карпов порадовался встрече. Клим уже пережил все свои амбиции и потому не действовал на нервы. В последний год он отощал и обносился, но на бормотень бывшему завлиту время от времени хватало: выручали рифмованные сценарии к политическим праздникам, и сейчас он пропивал прошедший День Конституции.

В штучном отделе гастронома дебелая продавщица налила два стакана «Хаями» – вино кр. алжир. 50 коп./200 гр., злая отрава, подернутая маслянистой радужной пленкой. Клим из уважения к публике перешел на эвфемизмы: ну, чтоб Кремль стоял и деньги были. Карпов, задержав дыхание, выплеснул кр. алжир. пойло в рот. От уксусно кислого вина свело челюсти. Клим громко крякнул в кулак и взъерошил дремучую кержацкую бороду: я требую продолжения банкета.

У винного лениво перекуривали два мента в сержантских лычках. На прилавке была водка по четыре семьдесят и украинское «Яблучне» по рупь сорок. Сухого попьем, предложил Клим. Опять бодяга, поморщился Карпов, ты, видать, моей смерти хочешь. Как раз наоборот, возразил Клим, пихая бутылки по карманам, мешать – хуже нет. У входа навстречу им попался страдалец, измятый суровым похмельем: земляки, чё дают-то? Яблуха да андроповка, сказал Карпов. Сержанты разом стряхнули с себя лень: чё, ты сказал, в магазине дают? Что слышал, отмахнулся Карпов и тут же оказался притиснут к перилам: да он уже бухой, выхлоп – хоть закусывай. Тот, что повыше, поддернул рацию на портупее и быстро забормотал: «Казань-6», ответь семьсот пятому, ответь семьсот пятому, подъезжайте, забрать тут одного… Эфир ответил утвердительным сиплым бульканьем. Клим засуетился: мужики, да вы что, ей-Богу? Мент по-собачьи оскалился, во рту вспыхнула лихая жиганская фикса: чё, борода, на пару с друганом захотел? оформим! Да хули ты, как маленький, сказал Карпов, иди уже. Клим скорбно развел руками и потащил себя, парализованного омерзением, прочь. Карпов остался у перил дожидаться ментовоза в петлюровской жовто-блакитной раскраске, – недурной выходил pendant к хохлацкой яблухе. Он твердо знал все дальнейшее: свинья в деканат, а там разбираться не станут, даром что третий курс. Собственно, к тому и шло. Так, пожалуй, даже лучше: без пересдач и душеспасительных бесед.

«In vino veritas» за тысячу, сказал Ройзман. Его главный питейный принцип гласил следующее. Игроки растерянно переглянулись. Кулешов поправил очки: знаете, не так уж интересно отвечать самому, а принцип вот какой: пить надо в одиночку, – и чужого свинства не видишь, и своего не демонстрируешь.

Пятилетний юбилей телекомкомпании был протокольным мероприятием; и он, главный редактор оказался за VIP-столом. Мэр после дежурного спича изволил отбыть, вице-мэрша Людмила Романовна изволила остаться, шумно сосала из фужера абрикотин пополам с водкой и липко чмокала Карпова в губы: Сер-рега, ёк-макарёк, бр-рудершафт! Он отстранялся: закусывай, Романовна, яблоко хошь? Яблоко? блин, а у м-меня дома жрать н-не хрен… Стул с грохотом повалился, Романовна грузно возвысилась над столом и опрокинула в подол вазу с фруктами, заголив ляжки, обложенные рыхлым старческим салом. Готово дело, нажралась мадама, сказал директор Долматов, Сергей Николаич, не в службу, а в дружбу, – эвакуируй ее от греха подальше, тачка у входа дожидается. Карпов со вздохом поднялся и отобрал у мадамы блюдо с пирожными: завязывай давай со стриптизом, сейчас хавку тебе в пакет соберем и поедем. Она хитро сощурилась: ка-а мне п-поедем? А то, обнадежил Карпов. До дверей Романовна кое-как дотянула, но на крыльце накренилась, непоправимо растеклась, не в силах собрать себя воедино, и повисла на руках у Карпова, грозя ему непослушным пальцем: т-ты м-меня не мацай, а ва-аще да, хор-ршо взял, пр-рятно… Через минуту она, обнимая пакет, утробно храпела на заднем сиденье «Волги». Не блеванула бы, сказал Карпов водителю. Не-е, хохотнул тот, стаж-то еще горкомовский, – старая, блядь, гвардия! вот не уссалась бы курва, тебя подбросить? Карпов отказался: спасибо, вези лучше хозяйку, пока салон не уделала.

В кабаке осталась визгливая музыка, укутанная в слоистый табачный дым, и окурки, размокшие в рюмках, и пьяная, петляющая речь; возвращаться туда не хотелось, и он побрел по темной улице, повторяя про себя: на фиг такой график, пить надо в одиночку, лучше поздно, чем никогда…

Остается последний вопрос, сказал Кулешов, – «Кушать подано» за двести, но я не успеваю задать его, впереди у нас третий раунд.

Карпов выбрался из-под обломков прошлого с трудом, но не без злорадства: гиньоль из моей биографии – ни в манду, скорее уж скверный анекдот, по Достоевскому. Однако анекдот забавен лишь для слушателя, не приведи Бог быть участником; но суть важно другое: в подборке анекдотов должна быть своя логика, – к чему они клонят? Смиряя себя, он решил дождаться финала: конец – делу венец, там все и разъяснится. Чаю хочу. Чаю с сигаретой.

На кухне мокрая кружка выскользнула из рук и разлетелась на мелкие шрапнельные осколки. Пришлось подбирать черепки, и он опоздал к началу третьего раунда. Играл, как ни странно, аутсайдер: э-э… «Вопросы веры», н-ну за тысячу двести. Таким способом он разрешил для себя проблему бытия Божьего. Н-ну, если память не изменяет, э-э… плюнул на икону. Поздравляю, Антон, вы снова в плюсе.

Орудовать длинной, не по росту тяпкой на бабкиных картофельных грядках было несподручно, и он крикнул отцу: я щас, только попить сбегаю. Тот поднял пиратскую, цветным платком повязанную голову: и мне принеси. Квас у бабки был плохой, много хуже покупного, и он хлебнул воды из жестяного бачка и черпнул ковш для отца. Из угла смотрела Богородица, волоокая, будто карточная дама. Он поставил ковш на лавку и, привстав на цыпочки, достал образок с полки. Бумажные края кое-где отклеились от дощечки. С трудом расплетая кружево кириллической вязи, он прочел: радуйся, Невесто неневестная, придумают же. Он вернул икону на место, но тут же потянулся к ней вновь, подхваченный азартной мыслью: а вот возьму и плюну, и что? Слюна растеклась по леденечному лику, он стоял, прислушиваясь к самому себе и к душной тишине избы, но ничего не произошло, ровным счетом ничего. Он вытер плевок рукавом, поставил икону на полку, схватил ковш и выбежал в огород, чтоб напороться на рожон отцовского недовольства: тебя только за смертью посылать, работать кто будет?

«Детство и отрочество», э-э… за полторы. Этот детский поступок он считал самым постыдным в своей жизни. Что ж это вы обо мне в прошедшем времени, подумал Карпов. Н-ну, это, кажется, какая-то кража? На сей раз не могу вас поздравить, сухо отрезал Кулешов, есть еще версии? Подоспела Жанна: он дергал щенка за хвост. Глубоко внутри, где положено быть душе, что-то болезненно сжалось. Кулешов полюбопытствовал: а зачем? да не беспокойтесь вы, принято, – девочку хотел обидеть, вот и дергал.

Двор, перегороженный дровяными сараями, зарос слоновьими ушами лопухов, между ними виляла тропинка, пацаны бежали по ней к шоссейке, чтобы радостно, вприпрыжку взвизгивать: ма-та-ци-кал! ма-та-ци-кал! всю да-ро-гу аба-сикал! или же, если проезжал, волоча пыльный шлейф, грузовик: са-ма-свал! са-ма-свал! всю да-ро-гу аба-срал! Он наблюдал, стоя поодаль: с подпиздышами не играем, говорил старший, – рыжий, под машинку остриженный татарин, как же его звали-то? на горшок и спать, говорил татарин.