Замыкание (СИ)

Григорий дождался, когда камни кончились, и слабоумный скрылся за дверью, поднялся следом и спросил гардеробщика, пожилого задумчивого мужчину, в качестве кого у них работает идиот. Вахтером?

Мужчина удивился: "Неужели он кидает камни? Никто раньше не жаловался", - и подозрительно посмотрел на Григория.

- Знаешь, Софи, о чем я подумал? Если горкомовская номенклатура боялась жаловаться на идиота, думаю, сына вахтера, значит, им конец, я повернулся и ушел.

Он стал отпускать свои темно-коричневые густые волосы, которые вились на концах, и носить очки - хамелеоны, знакомый привез из ГДР. Когда снимал очки, было заметно косоглазие. Почему-то раньше не замечала. Он уехал в Москву делать карьеру. И вернулся профессором.

* * *

Школа переживала нововведения, как говорила завуч, ей нравилось слово, хотя объяснить, что это такое, не могла. Поговаривали, что грядет реформа русского языка в сторону упрощения, и "кофе" будет среднего рода.

Яков объяснял: нововведения призваны ускорять рыночные реформы, потому что без рынка нет светлого будущего.

Все это ей казалось бестолковым, непонятным, но когда по телевизору обещали жизнь, как на западе, - верила. Яков подтверждал: рынок обязателен, ибо только конкуренция вытащит нас из нищеты.

По телевизору и по радио шли бесконечные заседания депутатов. Речи однообразные и усыпляющие, был, наверное, какой-то смысл в них, ведь депутаты о чем-то спорили. Президиум постоянно требовал соблюдения регламента, но согнать на место депутата было сложно: уже при отключенном микрофоне он судорожно хватался за край трибуны как перед казнью.

В динамичный фон вписывались постоянные звонки пьяной любовницы Николая. Если к телефону подходил Миша, то говорил ей: "Мамы дома нет". Если Софья, то слышала: "Колька трахает меня, потому что моя п... слаще".

Менялся городской ландшафт и не в лучшую сторону. Как будто армия, призванная защищать население, покинула город, и наступила пауза, - неизвестно чего ждать. Софья шла в школу и из школы мимо тесных рядов старух с товаром. Продавали даже хлеб, за ним в магазине были очереди. Торгующие перед ее носом разворачивали как знамена, шали и платки, постельное белье, протягивали вязаные шапки и носки.

Бросить работу, перестать суетиться, бегать, надрываться, - завернуться в теплую шаль, надеть теплые носки, лечь на диван и, свернувшись калачиком, грезить о сказочном мире.

По утрам наблюдала толпы грязных, с опухшими лицами людей, отличить женщин можно только по юбкам. Шаткие фигуры бродили, не разбирая дороги, натыкались на людей, попадали под колеса автомобилей. Раньше прятались в подвалах и канализационных люках, теперь шли, цепляясь друг за друга, неуверенно, покачиваясь, как ослепшие от света после долгой жизни во тьме. Толпы этих страшных людей напоминали иллюстрации к романам Диккенса, а также историю Америки времен Гражданской войны, тоже с картинками. Да, опасалась, пусть немощные, но их слишком много. "Куда они идут"? - испугано спросила женщина, обращаясь к Софье. "Гон, им надо выпить или ширнуться", - ответил мужчина, обгоняя их.

Софья не выдержала, потребовала, чтобы Николай запретил пьяной любовнице звонить.

- С пьющей женщиной проще, - ответил он, - поставил ей бутылку водки, и никаких проблем.

Он теперь в общении с ней предпочитал просторечья вплоть до мата. Она уже привыкла. Но когда пригрозил, что ее шантаж разводом достал так, что он убьет ее и не пожалеет, она замерла, как кошка в момент опасности. Живое и теплое внутри остеклилось, превратилось в хрупкий сосуд, дыхание прервалось. Опасаясь, что от резкого вдоха разрушатся стенки, и она захлебнется кровью, прижала ладони к груди.

Ждала, что он успокоится и извинится. Зря надеялась, он разделся, прошел в душ, закрылся шторкой и пустил воду. Долго мылся, наконец, вышел, и, обмотанный полотенцем, долго рылся в шкафу. Она готовила обед к приходу детей из школы, он оделся и ушел, не попрощавшись. Вернулся, когда дети спали, она тоже засыпала, о чем-то спросила и сквозь сон услышала раздраженное: "Спи". Утром, когда проснулась, его уже не было. Кому жаловаться? Родителям? Их надо беречь. Дусе? Она сама изредка звонила ей и, всхлипывая, жаловалась на сына:

- Неблагодарный, столько сил, столько бессонных ночей, пока вырастила его, и вот, позабыта - позаброшена.

Позвонил Яков и сказал, что вернулся в театр. Он был рад, что о нем там вспомнили, и пригласил Софью на новоселье в старую мастерскую под крышей театра.

Она тоже обрадовалась, пришла в воскресенье, возле театра не увидела афиш, не было их и внутри. Кассовое окно закрыто, никого, она долго поднималась по мраморной лестнице в полной тишине. Открыла железную дверь и замерла от неожиданности: пространство, когда-то заполненное декорациями, макетами, всем тем, что сопровождало работу художника, и обязательным запахом краски, было пустым, пахло пылью, хотя пол вымыт, по углам не пылился реквизит, лишь угрожающе нависал потолок из мутного стекла, сквозь него просматривалось грязноватое небо.

В закутке на плите у входа знакомая турка, на пол-литра, таких уже не делают, медная, с помятым боком. Яков кивнул на кресло в углу, она села и поежилась от пронзительных глаз Декарта на портрете.

- Вы без него не можете.

- Подбадривает.

- Куда делся реквизит?

- Утащили для украшения садовых хибарок. Шекспира нет, играют Чехова, в основном монологи, на сцене только стулья.

- Вам везет, ничего не надо делать.

- Да. Кирпичный завод отказался от моих услуг, парады отменили, занимаются переделом собственности. Артель живописцев тоже дремлет в ожидании заказов.

- Вы можете объяснить, что вокруг происходит? Что делать? Прятаться, бежать, спасаться, или все наладится?

- Что именно вас беспокоит?

Она разозлилась, человек ничего не хочет замечать, и завелась: о школе, о муже, о депутатах, о стране, перескакивая с темы на тему. Он пытался прервать ее, но она не могла остановиться, слушал, уже не перебивая, зевал, прикрывая рот, подливал в ее чашку кофе, передвигал предметы на столе. Факты быстро иссякли, и она завела тягомотину: да, конечно, понимает, изучала законы диалектики, знает, что такое противоположности: истина - ложь, добро - зло, красота - уродство, и они взаимосвязаны: добро бывает уродливым, а зло - прекрасным. Он не завелся, даже когда она стала впадать в мистику: да, совершенное уродство, вызывающее запредельный ужас, существует в потустороннем мире, абсолютное зло, которое почему-то вылезло, проникло в наш мир.

Яков был отстранен, дернулся, лишь, когда она сказала: не бывает лжи во спасение, недолгое облегчение, она все равно всплывет и будет только хуже.

- Некоторые хотят обманываться, моя жена, например, надеется излечиться, но я не говорю ей, что это невозможно.

- Что с ней? - спросила Софья.

Его жена ей была неинтересна, и он почувствовал, махнул рукой и заговорил о поэзии серебряного века. Говорил долго, она стеснялась уйти, выразительно смотрела на часы, он не замечал, тоскливо думала, что дома до ночи будет сидеть, готовиться к урокам. Он все говорил, и она начинала тихо ненавидеть Ахматову, Цветаеву и Мандельштама.

Он понял, что она не слушает, достал из ящика газету и развернул:

- Кстати, для вас - любопытная информация, в местной газетенке: знаменитый профессор межпланетной академии наук, небезызвестный вам Га - Га Шорохов проездом из Москвы в Рио-де-Жанейро проводит в городе семинар. Вход за небольшую плату.

- Какой Га-Га, - растерялась она.

- Общий знакомый Григорий. Предлагаю посетить. Давненько не виделись, любопытно посмотреть, какой он теперь.

- О чем семинар?