Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

– Я не в состоянии отвечать, – сказал Санчо, – ибо мне кажется, что я говорю не ртом, а спиной. Уедемте-ка поскорей. Реветь по-ослиному я уж больше не стану, но не стану также молчать о том, что странствующие рыцари удирают с поля битвы и оставляют во власти неприятеля своих добрых оруженосцев.

– Отступление не есть бегство, – возразил Дон Кихот, – ибо следует тебе знать, Санчо, что храбрость без благоразумия именуется безрассудством, а подвиги безрассудного следует приписывать скорее удаче, чем мужеству. Я готов сознаться в отступлении, но не в бегстве. Я только следовал примеру множества храбрецов, которые берегли себя для более важных дел.

Затем Санчо с помощью Дон Кихота взобрался на осла, сам Дон Кихот сел на Росинанта, и они шагом поехали к видневшейся неподалеку роще. Время от времени Санчо испускал глубочайшие «охи» и «ахи» и скорбные стоны. На вопрос Дон Кихота, почему он так горько стонет, Санчо заявил, что у него дьявольски болит позвоночник.

– Ну, – сказал Дон Кихот, – объяснить, почему он болит, нетрудно: тебя вздули порядочной дубинкой; будь она пошире, боль оказалась бы еще сильнее.

– Господи помилуй! – воскликнул Санчо. – Ваша милость разрешила великое сомнение. Подумать только – я и не подозревал, что у меня болят как раз те места, по которым прошлась дубинка. Поистине, сеньор хозяин, чужая голова не болит. Я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мне нечего ждать пользы от скитаний с вашей милостью. Сегодня вы позволили избить меня дубинками, а завтра мне выпадет на долю снова кувыркаться на одеяле или иная детская игра в этом же роде. Сегодня мне пришлось подставить только спину, а завтра, чего доброго, и глазам придется плохо. Нет уж, ваша милость, я полагаю, что лучше мне вернуться восвояси, к жене и деткам, растить их и кормить чем бог пошлет, а не бродить за вашей милостью по непроторенным дорогам и непротоптанным тропинкам, вечно страдая от голода и жажды. А уж о сне – лучше и не говорить! Не угодно ли вам соснуть, братец оруженосец? Отмерь себе семь пядей земли, а желаете побольше – вот вам еще семь. Пожалуйста, не стесняйтесь. Занимайте, сколько вашей душе угодно, и располагайтесь со всеми удобствами. Чтобы сгорел на костре и рассыпался пеплом тот, кто первый выдумал все это странствующее рыцарство, а особенно тот, кто первый согласился поступить в оруженосцы к таким болванам, какими, наверное, были все странствующие рыцари прошлых веков. О теперешних я не говорю, потому что я их уважаю, да и ваша милость принадлежит к их числу, а мне известно, что по части ума ваша милость самому дьяволу может дать два очка вперед.

– Я готов биться об заклад, Санчо, – сказал Дон Кихот, – что теперь, когда я не мешаю вам болтать, вы позабыли о всякой боли. Говорите, любезный, все, что вам взбредет в голову и подвернется на язык. Только бы у вас ничего не болело, а я с удовольствием стерплю все ваши дерзости. Но если вам хочется вернуться домой к жене и детям, то упаси боже вас удерживать. У вас мои деньги; сосчитайте, сколько прошло дней со времени нашего третьего выезда из деревни и сколько вам приходится за службу, и заплатите себе сами.

– Когда я служил Томе Карраско, отцу бакалавра Самсона Карраско, которого ваша милость хорошо знает, – ответил Санчо, – я зарабатывал в месяц двадцать реалов, не считая харчей. Не знаю, сколько мне попросить с вашей милости; знаю только, что быть оруженосцем странствующего рыцаря гораздо труднее, чем батраком у крестьянина. На службе у крестьянина мы, правда, много работаем днем, но зато вечером едим похлебку и ложимся спать в постель, а с тех пор, как я служу вашей милости, я и в глаза не видел постели. Все время я спал на голой земле и под открытым небом, перенося, как говорится, бури и непогоды; питался хлебными корками да сухим сыром и пил воду из ручьев, которые попадались нам в этих дебрях.

– Признаю, – сказал Дон Кихот, – что все, вами сказанное, Санчо, истинная правда. Сколько же, по вашему мнению, следует прибавить к тому, что вам платил Томе Карраско?

– По-моему, – ответил Санчо, – если ваша милость накинет по два реала в месяц, этого будет вполне достаточно. Но это только жалованье. А кроме того, ваша милость дала обещание пожаловать мне губернаторство на каком-нибудь острове. Так вот за это по справедливости следовало бы прибавить еще по шести реалов, а всего круглым счетом тридцать реалов в месяц.

– Отлично, – сказал Дон Кихот. – Мы выехали из деревни ровно двадцать пять дней назад. Так вот, сосчитайте, сколько я вам должен, Санчо, и уплатите себе сами.

– Ах, господи помилуй! – воскликнул Санчо. – Ваша милость в своих расчетах допускает большую ошибку. Ведь уплату за обещанный остров нужно считать начиная с того времени, когда ваша милость дала мне это обещание, и по сегодняшний день.

– А сколько же времени прошло с тех пор, как я вам это обещал? – спросил Дон Кихот.

– Если память мне не изменяет, – ответил Санчо, – лет двадцать, или на два-три дня побольше.

Дон Кихот хлопнул себя по лбу, расхохотался и сказал:

– Да ведь все наши походы вместе продолжались не больше двух месяцев. А ты говоришь, Санчо, что я обещал тебе остров двадцать лет тому назад! Теперь я вижу, что ты хочешь взять себе все деньги, которые я отдал тебе на хранение. Если так – бери их немедленно, и дай бог тебе удачи. Чтобы избавиться от такого скверного оруженосца, я с радостью готов остаться без гроша в кармане. Но ответь мне, оруженосец, нарушивший законы, предписанные твоему званию странствующим рыцарством, где ты видел или читал, чтобы оруженосец странствующего рыцаря, служа своему господину, внезапно заявил ему: «А какое жалованье вы мне назначите?» О разбойник, трус, чудовище! Если ты найдешь в каком-нибудь рыцарском романе хоть одного оруженосца, который сказал или подумал то, о чем ты только что говорил, то я позволю тебе вырезать мне эти слова на лбу да еще влепить мне несколько щелчков в придачу. Подтяни-ка поводья своего серого да возвращайся к себе домой. Со мной ты ни одного шага больше не сделаешь. Так вот благодарность за мой хлеб! Так вот кому я давал обещания! О человек, более похожий на животное! Как! В ту самую минуту, когда я, наперекор твоей жене, твердо решил пожаловать тебя в сеньоры, ты собираешься меня покинуть? Да, ты был прав, когда сказал однажды: осла медом не кормят. Ты был и есть осел и останешься ослом до конца жизни.

Пока Дон Кихот бранил Санчо, оруженосец не отрываясь смотрел на рыцаря. Наконец он почувствовал такие угрызения совести, что слезы выступили у него на глазах, и он заговорил жалким и слабым голосом:

– Сеньор мой, я сознаюсь, что мне недостает только хвоста, а не то я был бы настоящим ослом. Если хотите, ваша милость, прицепите мне хвост, – я буду считать, что он на своем месте, и стану работать на вашу милость, как осел, во все дни моей жизни. Простите меня, ваша милость, сжальтесь над моей глупостью. Примите во внимание, что знания у меня мало, и если говорю я много, то не по злобе, а по слабости; а кто грешит и исправляется, тот с богом примиряется.

– Я бы удивился, Санчо, если бы ты обошелся без поговорки. Ну, ладно, если ты обещаешь исправиться, я прощаю тебя; но смотри, вперед не заботься только о своей выгоде. Будь мужествен и терпелив, крепись и не теряй надежды на получение обещанной награды, хоть она и опаздывает.

Санчо ответил, что он будет послушен и постарается быть твердым в напастях. Таким образом мир между рыцарем и оруженосцем был восстановлен, и они поехали дальше. Вскоре они добрались до тенистой рощи и расположились на отдых под вязами и буками. Санчо провел мучительную ночь: от ночного ветерка его синяки заныли еще крепче. А Дон Кихот предался своим обычным мечтаниям. Но все же под конец глаза их сомкнулись, и оба заснули крепким сном.