Принцесса Клевская (сборник)

Принцесса Клевская вернулась домой; душа ее была так полна всем происшедшим на бале, что, хотя был уже поздний час, она зашла в спальню к матери рассказать ей об этом; и когда она расхваливала господина де Немура, на лице ее было такое выражение, что госпожа де Шартр подумала о том же, о чем думал шевалье де Гиз.

Назавтра совершилась свадьба. Принцесса видела там герцога де Немура; его черты и движения были так изящны, что вызвали у нее изумление еще большее.

В последующие дни она встречала его у королевы-дофины, видела, как он играет в мяч с королем, состязается в скачках, слышала, как он говорит; и во всем он далеко превосходил остальных и первенствовал в любой беседе, где бы он ни был, благодаря природным дарам и изощренности ума, так что за краткое время он глубоко запечатлелся в ее сердце.

К тому же, поскольку господин де Немур испытывал к ней пылкое влечение, придававшее ему ту нежность и веселость, какие внушает новорожденное желание нравиться, он был еще любезней, чем обыкновенно, и, видя друг в друге самые совершенные существа из всех, кто бывал при дворе, они не могли не понравиться друг другу бесконечно.

Герцогиня де Валантинуа участвовала во всех увеселениях, и король был с ней столь же нежен и заботлив, как и в начале своей страсти. Принцесса Клевская была в том возрасте, когда трудно поверить, что можно любить женщину старше двадцати пяти лет; она с удивлением взирала на привязанность короля к герцогине, которая была уже бабушкой и недавно выдала внучку замуж. Она часто говорила об этом с госпожой де Шартр.

– Возможно ли, матушка, – спрашивала она, – чтобы король был влюблен так долго? Как могло случиться, что он так привязался к особе, которая много старше его, которая имела своим любовником его отца и сейчас еще, как я слышала, имеет многих других?

– Это правда, – отвечала госпожа де Шартр, – что не достоинства и не верность госпожи де Валантинуа внушили страсть королю и помогли ее сберечь; вот почему его и нельзя извинить. Ведь если бы эта женщина соединяла со знатностью рода молодость и красоту, если бы она никогда не любила никого другого, если бы она любила короля с неизменной верностью, и любила бы только его самого, не думая о его могуществе и его богатствах, и употребляла бы свою власть над ним лишь на дела достойные короля или приятные ему самому, – то следует признать, тогда было бы трудно не похвалить короля за великую к ней привязанность. Если бы я не опасалась, – прибавила госпожа де Шартр, – что вы скажете про меня то, что говорят обо всех женщинах моих лет – будто мы любим перебирать истории времен своей молодости, – то я рассказала бы вам о том, как начиналась страсть короля к герцогине, и о многих других делах при дворе покойного короля, которые даже имеют немалое отношение к тому, что происходит ныне.

– Я не только не виню вас, – возразила принцесса Клевская, – за пересказывание историй прошлого, но мне очень жаль, матушка, что вы не поведали мне нынешних и не открыли мне различных интересов и связей, существующих при дворе. Я настолько ничего об этом не знаю, что еще несколько дней назад полагала, будто господин коннетабль в очень добрых отношениях с королевой.

– И ваше мнение было совершенно противоположно истине, – отвечала госпожа де Шартр. – Королева ненавидит господина коннетабля, и, если ей достанется когда-нибудь толика власти, он слишком хорошо в этом убедится. Она знает, что он не раз говорил королю, будто из всех его детей только побочные на него похожи.

– Я никогда бы не заподозрила такой ненависти, – сказала принцесса Клевская, – видевши, как заботливо королева писала господину коннетаблю, пока он был в неволе, какую радость выказала по его возвращении, как она, подобно королю, неизменно называет его своим кумом.

– Если вы при дворе будете верить своим глазам, – отвечала госпожа де Шартр, – то вам суждено часто обманываться: видимость здесь почти никогда не совпадает с истиной. Но возвратимся к герцогине де Валантинуа. Вы знаете, что ее зовут Диана де Пуатье; род ее очень знаменит; она происходит из старинного дома герцогов Аквитанских, бабка ее была побочной дочерью Людовика Одиннадцатого; одним словом, рождения она самого высокого. Сен-Валье, ее отец, был замешан в заговоре коннетабля де Бурбона [249], о котором вы слышали. Его приговорили к отсечению головы и возвели на эшафот. Его дочери, наделенной удивительной красотой и успевшей уже понравиться покойному королю, удалось (не знаю, каким способом) спасти ему жизнь. Ему объявили о помиловании в ту минуту, когда он ожидал лишь смертоносного удара; но страх уже поразил его столь глубоко, что он так и не оправился и спустя несколько дней умер. Дочь его появилась при дворе любовницей короля. Поход в Италию и пленение короля прервали эту связь. Когда король возвращался из Испании и королева-регентша отправилась ему навстречу в Байонну, она взяла с собой всех своих фрейлин, среди которых была и мадемуазель де Пислё, впоследствии герцогиня д’Этамп [250]. Король ею увлекся. Рождением, умом и красотой она уступала госпоже де Валантинуа и имела перед ней лишь одно преимущество – ослепительную молодость. Я много раз слышала от нее, будто она родилась в тот день, когда Диана де Пуатье выходила замуж; эти слова внушила ей ненависть, а не правда: либо я очень заблуждаюсь, либо герцогиня де Валантинуа вышла замуж за господина де Брезе, великого сенешаля Нормандии, как раз тогда, когда король влюбился в госпожу д’Этамп. Эти две женщины питали друг к другу неслыханную ненависть. Герцогиня де Валантинуа не могла простить госпоже д’Этамп, что та отняла у нее место королевской любовницы. Госпожа д’Этамп неистово ревновала к госпоже де Валантинуа, так как король сохранял с ней сношения. Он не бывал до конца верен своим любовницам; всегда была та, кому принадлежало это звание и связанные с ним почести; но даже их с ней делили поочередно дамы, которых всех вместе называли «стайкой». Король искренне горевал, потеряв своего сына, дофина; принц умер в Турноне, и поговаривали, что он был отравлен. К своему второму сыну, который царствует ныне, король не испытывал ни той нежности, ни той приязни: он полагал, что второму его сыну недостает смелости и живости нрава. Однажды он пожаловался на это госпоже де Валантинуа, и она ответила, что хотела бы влюбить его в себя, чтобы сделать его более живым и любезным. Как видите, ей это удалось; его страсть длится уже более двадцати лет, и ни время, ни препятствия ее не угасили.

Покойный король поначалу этой связи противился; то ли он еще любил госпожу де Валантинуа достаточно сильно, чтобы чувствовать ревность, то ли его подталкивала герцогиня д’Этамп, которую приводила в отчаяние привязанность дофина к ее сопернице, но несомненно, что он взирал на эту страсть с гневом и огорчением и всякий день давал тому свидетельства. Сын его не убоялся ни его гнева, ни его ненависти, и ничто не могло заставить его подавить свою страсть или скрывать ее; королю пришлось свыкнуться с ней и ее терпеть. Но такое противодействие его воле еще более отдалило короля от принца и сильнее связало с герцогом Орлеанским [251], его третьим сыном. Герцог был отлично сложен, красив, нрава пылкого и честолюбивого; в юности ему была свойственна горячность, которую следовало бы обуздать, но она помогла бы ему стать великим правителем, если бы годы прибавили зрелости его уму.

Право старшинства, принадлежавшее дофину, и благосклонность короля, отданная герцогу Орлеанскому, рождали между ними соперничество, доходившее до ненависти. Такое соперничество началось между ними еще с детства и никогда не прекращалось. Император во время своего пребывания во Франции явно отдавал герцогу Орлеанскому предпочтение перед дофином, который так живо чувствовал обиду, что, когда император находился в Шантийи, хотел заставить господина коннетабля арестовать его, не дожидаясь приказания короля. Господин коннетабль отказался это сделать; король позднее винил коннетабля за то, что тот не последовал совету его сына; и это было не последней причиной тому, что король удалил его от двора.