Принцесса Клевская (сборник)

Влюбленные всегда рады предлогу поговорить с теми, кого любят. Как только видам вышел от дофины, она велела Шатляру, любимцу господина д’Анвиля [244], знавшему о страсти, которую тот к ней питал, передать ему от ее имени, чтобы он вечером был у королевы. Шатляр принял поручение весьма радостно и почтительно. Этот дворянин принадлежал к родовитому семейству из Дофине; но достоинствами и умом он был выше своего происхождения. Все вельможи при дворе принимали его и весьма учтиво с ним обходились, а благорасположение дома Монморанси особо сблизило его с господином д’Анвилем. Он был хорош собой и искусен во всех упражнениях; он приятно пел, сочинял стихи и имел нрав влюбчивый и пылкий, который настолько пришелся по душе господину д’Анвилю, что тот сделал его поверенным своей любви к королеве-дофине. Посвященность Шатляра в это чувство приблизили его к дофине, и частые встречи с ней положили начало той злосчастной страсти, которая лишила его разума и в конце концов стоила ему жизни.

Господин д’Анвиль поспешил вечером к королеве; он был счастлив, что дофина избрала его в помощники, чтобы добиться того, чего желала, и обещал неукоснительно повиноваться ее приказаниям. Но госпожа де Валантинуа, прознав об этих брачных планах, воспротивилась им так умело и настроила короля так неблагоприятно, что, когда господин д’Анвиль о том с ним заговорил, король дал ему понять, что не одобряет этого замысла и даже велел известить об этом принца де Монпансье. Судите же, что испытала госпожа де Шартр, когда разрушилось то, чего она так горячо желала, и неудача дала такое преимущество ее врагам и причинила такой вред ее дочери.

Королева-дофина высказала мадемуазель де Шартр, вместе с самыми добрыми чувствами, свое огорчение оттого, что не смогла оказаться ей полезной.

«Вот видите, – говорила она, – мало что в моей власти; королева и герцогиня де Валантинуа так меня ненавидят, что едва ли может случиться, чтобы они, сами или с помощью тех, кто от них зависит, не расстроили все, чего я желаю. А между тем, – продолжала она, – я всегда старалась угождать им; они же ненавидят меня единственно из-за моей матери-королевы [245], которая некогда вызывала у них тревогу и ревность. Король был в нее влюблен до того, как началась его связь с госпожой де Валантинуа; и в первые годы своей женатой жизни, когда у него еще не было детей, он хотя и любил герцогиню, но казалось, готов был расторгнуть брак, чтобы жениться на моей матери. Госпожа де Валантинуа, опасаясь женщины, которую он уже любил когда-то и которая своей красотой и умом могла оттеснить ее, объединилась с коннетаблем, также не желавшим, чтобы король женился на сестре господ де Гизов. Они склонили на свою сторону покойного короля, и хотя он, любя королеву, смертельно ненавидел герцогиню де Валантинуа, но старался вместе с ними воспрепятствовать разводу сына. А для того, чтобы лишить его всякой надежды жениться на моей матери, они выдали ее замуж за короля Шотландии, который остался вдовцом после смерти принцессы Мадлены, сестры короля [246]; они поступили так потому, что этот брак можно было заключить самым быстрым образом, и нарушили обещания, данные королю Англии, пылко ее домогавшемуся. Такой обман едва не стал причиной разрыва между двумя государями. Генрих VIII был безутешен оттого, что не смог жениться на моей матери, и, какую бы другую французскую принцессу ему ни предлагали, он неизменно отвечал, что она никогда не заменит той, кого у него отняли. И вправду, красота моей матери была совершенна, и примечательно, что ее, вдову герцога де Лонгвиля, хотели взять в жены три короля; злая судьба отдала ее наименее могущественному и забросила в страну, где ее ожидали одни невзгоды. Говорят, что я на нее похожа; боюсь, как бы я не напоминала ее и горьким жребием, и, какое бы счастье мне ни сулили, я не верю, что смогу им наслаждаться».

Мадемуазель де Шартр сказала королеве в ответ, что эти дурные предчувствия имеют столь мало оснований, что она недолго будет их хранить и не должна сомневаться в том, что для нее все упования на счастье сбудутся.

Никто более не смел и помышлять о мадемуазель де Шартр, опасаясь прогневить короля или получить отказ от особы, притязавшей на принца крови. Принца Клевского ни одно из этих соображений не останавливало. Случившаяся в то время смерть герцога де Невера [247], его отца, давала ему полную свободу следовать влечению своего сердца, и, едва миновал положенный для траура срок, он не мог думать ни о чем ином, как только о женитьбе на мадемуазель де Шартр. По счастью для него, он сделал бы ей предложение как раз тогда, когда обстоятельства устранили возможность других партий, и он мог быть почти уверен, что она ему не откажет. Однако радость его омрачалась страхом, что она не чувствует к нему склонности, и он предпочел бы счастье нравиться ей уверенности в том, что может на ней жениться, не будучи ею любим.

Шевалье де Гиз вызывал в какой-то мере его ревность; но так как ревность эта была основана скорее на достоинствах шевалье, чем на каком-либо поступке мадемуазель де Шартр, то он заботился только о том, чтобы узнать, счастлив ли он настолько, что она благосклонно взглянет на его намерения. Он встречал ее только у королев или на званых приемах; поговорить с нею наедине было нелегко. Однако же он нашел средство это сделать и высказал ей свои намерения и свою любовь самым почтительным образом; он умолял ее открыть, какие чувства она питает к нему, и прибавил, что его чувства к ней такого свойства, что он был бы навеки несчастлив, если б она повиновалась воле своей матери, следуя единственно лишь дочернему долгу.

Поскольку сердце у мадемуазель де Шартр было возвышенное и очень доброе, поведение принца Клевского родило в ней живую признательность. Эта признательность придала ее ответным словам видимость нежности, которой человеку, влюбленному так страстно, как принц, было довольно для надежды, и он радовался исполнению части своих желаний.

Она поведала матери об этой беседе, и госпожа де Шартр ей сказала, что принц наделен таким благородством и замечательными достоинствами, в нем видна столь редкая по его летам рассудительность, что если сердце склоняет ее дочь к этому браку, то она с радостью даст свое согласие. Мадемуазель де Шартр отвечала, что она тоже заметила в принце эти прекрасные достоинства и что брак с ним даже был бы для нее менее неприятен, чем с кем-либо другим, но что никакой особой склонности к нему она не чувствует.

На следующий день принц объяснился с госпожой де Шартр; она приняла его предложение и не страшилась выдавать дочь замуж за человека, которого та не могла любить, коль скоро человеком этим был принц Клевский. Заключили брачный контракт, сообщили королю, и вскоре об этом браке стало известно всем.

Принц Клевский был счастлив, но все же не так, как желал. Он видел с болью, что мадемуазель де Шартр испытывала к нему всего лишь уважение и благодарность, и не мог обманывать себя, что чувства более пылкие она скрывает, поскольку их отношения жениха и невесты позволяли бы ей их выказывать, не оскорбляя ее сугубой стыдливости. Не проходило дня, чтобы он не пенял ей на это.

– Возможно ли, – говорил он ей, – чтобы я не был счастлив, женясь на вас? А между тем это так. Вы просто добры ко мне, этого не может быть мне довольно; в вас нет ни тревоги, ни грусти, ни нетерпения; моя страсть волнует вас не больше, чем волновали бы вас домогательства, основанные единственно на преимуществах вашего состояния, а не на ваших собственных чарах.

– У вас нет причин жаловаться, – отвечала она, – не знаю, чего вы можете желать сверх того, что я делаю, и мне кажется, что правила приличия не позволяют мне делать больше.

– Правда, – возражал он, – вы даете мне некие знаки благосклонности, и я довольствовался бы ими, если бы за ними таилось нечто иное; но правила приличия не сдерживают вас, напротив, они одни заставляют вас делать то, что вы делаете. Я не тронул ни ваших чувств, ни вашего сердца, и в моем присутствии вы не испытываете ни радости, ни волнения.