О праве войны и мира

Это строго соблюдает Августин; и среди философов и поэтов имеются такие, которые, как видно, мыслят одинаково с ним. Известно следующее место у Гомера:

Он ненавистен мне наравне со вратами Аида.

Ум его мыслит иное, чем явно язык произносит.

Софокл говорит:

Вопреки истине на следует вещать;

Но если истина грозит погибелью,

То извинительно от правды отступить.

Клеобул заявляет:

Ненавидит обман, кто доблесть в сердце питает.

Аристотель сказал: “Обман сам по себе гнусен и заслуживает порицания, истина же прекрасна и похвальна”.

2. Но нет недостатка также и в авторитетной поддержке противоположного мнения. Во-первых, известны примеры безупречных прославленных мужей в священном писании19; во-вторых, - высказывания древних христиан - Оригена, Климента, Тертуллиана, Лактанция, Златоуста, Иеронима, Кассиана и почти всех остальных, по признанию самого Августина, который если даже и не согласен с этим, то тем не менее указывает на “важность вопроса”, “темноту предмета”, “спор, в котором мнения сведущих расходятся” (таковы его собственные слова).

3. Из числа философов сюда относятся Сократ и его ученик Платон, Ксенофонт, в известной степени Цицерон, а также, если верить Плутарху и Квинтилиану, стоики, которые среди добродетелей мудреца называют знание того, когда и в какой мере возможно отступать от истины (Платон, “Государство”, I II и V; Ксенофонт, “Воспоминания о Сократе”, IV; Плутарх. “Противоречия стоиков”; Квинтилиан, XII I). Повидимому, в ряде случаев с ними не расходится Аристотель, чье “само по себе”, как мы указали, может быть истолковано вообще или по отношению к вещи самой по себе независимо от обстоятельств (“Этика Никомаха”, VII, 3). Толкователь же его Андроник Родосский (“На “Этику Никомаха”, IV, 8) так пишет о враче, говорящем больному заведомую неправду: “Хотя он и обманывает, тем не менее он не обманщик”. И приводит причину: “…так как он имеет намерение не лгать, но лишь пощадить больного”.

4. Упомянутый мною Квинтилиан, защищая подобное мнение, заявляет, что по большей части действия как таковые благородны или же гнусны не сами по себе, но в зависимости от своих целей. Дифил замечает:

Любая ложь во имя сохранения

В моем лице не встретит осуждения.

У Софокла на вопрос Неоптолема:

Не опротивело тебе лгать и обманывать?

Улисс отвечает:

Нет, раз обман отменно благодетелен.

Сходные с этим заявления приводятся из Писандра и Еврипида. А у Квинтилиана читаем: “Ибо говорить неправду даже мудрым иногда дозволено”. Евстафий, митрополит Фессалоникийский, в толковании на вторую песнь “Одиссеи” пишет: “Мудрый говорит неправду в крайней нужде“20. Он же приводит свидетельства из Геродота и Исократа.

Не всякое произвольное словоупотребление, которое обычно должно иметь иной смысл, является недозволенным

X. 1. Примирение столь различных мнений можно, пожалуй, найти путем более распространительного или ограничительного толкования обмана. Здесь мы разумеем неправду не в смысле случайного искажения истины или по неведению21 (Фома Аквинский, II, II, вопр. 110, ст. I, in resp.); например, у Авла Геллия (кн. XI, гл. 11) различается: говорить неправду и обманывать. Мы имеем в виду сознательное высказывание чего-либо с таким значением, которое расходится с мыслями в душе, будь то. в понимании или волении. Ибо то, что обозначается непосредственно словами и сходными знаками, есть понятия ума; оттого обманывает не тот, кто говорит неправду, считая ее истиной, но тот, кто хотя и говорит, несомненно, истинную вещь, но считает ее неправдой. Следовательно, для общей природы обмана требуется ложность высказывания. Отсюда вытекает, что когда любое слово или предложение “многозначны”, то есть допускают несколько пониманий, как в народном словоупотреблении или в техническом применении, так и в фигуральных выражениях, достаточно понятных, тогда, если понятие в уме сообразно одному из соответствующих значений нельзя признать обмана, хотя бы даже было известно, что тот, кто воспринимает сказанное, должен понять это в ином смысле22.

2. Правильно, однако, что такое беспредметное словоупотребление не заслуживает одобрения, но может быть оправдано с помощью привходящих обстоятельств, если, например, оно способствует воспитанию того, кто вверен нашему попечению или когда к нему прибегают во избежание неуместного вопроса.

Пример первого рода дал сам Христос в словах: “Лазарь, друг наш, спит” (евангелие от Иоанна, XI, 11), что апостолы поняли, как если бы речь шла о сонном состоянии. Сюда относится также сказанное о восстановлении храма, где разумелось собственное тело, хотя Христу было известно, что иудеи поняли это применительно к храму в собственном смысле (евангелие от Иоанна, II, 20, 21). Сходным образом, когда он обещал апостолам двенадцать возвышенных сидений, как у филархов среди евреев и подобных царским (евангелие от Луки, XXII, 30), а в другом месте - испитие нового вина в царстве отца (евангелие от Матфея, XXVI, 25), то ему было достаточно известно, невидимому, что ими это было понято не иначе как в смысле обещания некоего царства в настоящей жизни; причем они были преисполнены подобной надеждой до самого момента вознесения Христа на небо (Деяния св. ап., I, 6). Он же в других местах обращается к народу с иносказаниями в притчах, чтобы слушатели могли понять его, лишь напрягая так внимание и прилагая такое усердие, как это заслуживало сказанное.

Позднейшим примером того же способа выражения из гражданской истории может послужить Л. Вителлий, к которому приставал Нарцисс, чтобы тот раскрыл ему иносказания своих речей и просто выразил свою мысль; но последний смог извлечь только двусмысленные ответы, допускающие толкование в любом смысле (Тацит, “Летопись”, VI)23. Здесь можно привести и следующее изречение евреев “.- “Кто умеет пользоваться двусмыслицами, пусть пользуется; кто же не умеет, пусть умолкнет”.

3. Может, напротив, случиться, что прибегать к указанному приему речи не только не похвально, но и бесчестно; если, например, достоинство божества25 или должная любовь к ближнему26, или уважение к высшим, или природа дела, о котором ставится вопрос, требуют полной откровенности в том, что скрывается в душе. Так, при рассмотрении договоров мы сказали, что необходимо высказывать то, что требуется природой договора; в этом смысле нелишне усвоить следующее правило Цицерона: “При заключении договоров нужно устранять всякого рода обман”, заимствованное из древнего закона в Аттике: “Никто да не лжет на рынке” (Демосфен, “Против Лептина”).

Тут слова “обман”, “ложь”, повидимому, приводятся не только в собственном смысле, но также и в значении темных выражений. Сами же мы, когда говорим точно, исключаем сказанное из понятия обмана.

Природа недозволенной лжи имеет форму столкновения с правом другого; что поясняется

XI, 1. Итак, для общего понятия обмана требуется, чтобы то, что говорится, пишется, выражается, обозначается жестом, могло восприниматься иначе, кроме как в том смысле, который расходится с действительным намерением высказывающегося.

Необходимо, чтобы к этому более широкому понятию более узкое понятие обмана как чего-то естественно недозволенного присоединяло некоторый собственный отличительный признак, который, если надлежащим образом рассмотреть самый предмет, по крайней мере согласно с общим мнением народов, как видно, может быть лишь противоречием с существующим и сохраняющим свое действие правом того. кому направлены то или иное слово или знак, поскольку совершенно ясно, что никто не обманывает сам себя, высказывая величайшую ложь. Право я понимаю здесь не как что-либо внешнее для самой вещи, но как нечто свойственное и присущее делу. Ибо это есть не что иное, как свобода суждения27, которую должны, понятно, соблюдать говорящие по отношению к своим собеседникам, разумеется, как бы в силу некоторого молчаливого соглашения. Таким образом, это есть то взаимное обязательство, которое люди пожелали заключить одновременно с возникновением речи и сходных с ней знаков; потому что без такого обязательства изобретение их было бы бессмысленным.