Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу «Безумное Облако»

Один человек говорил, что эти стихи сложил не очень давно один высокородный господин, но, как я помню, я слышал, что их сложил преподобный Иккю. Может быть, я и ошибаюсь, но всё-таки сюда записал.

5

О том, как Иккю обучал своего ученика

Среди учеников Иккю был один послушник по имени Тикю. От рождения он был забывчив, чему ни учился, что ни слушал, — в голове ничего не задерживалось, подобно воде в решете. Преподобный жалел его, что только не пробовал, но всё, что послушник учил, вскорости забывалось, не оставляя следа. Даже недолгое время ничего удержать в голове он не мог, и преподобный был озадачен. «Мудрость Маудгальяяны и речистость Пурны Майтраянипурны, глупость Чудапантаки [385] происходят от одного и того же. Я пытаюсь его научить тому, что он запомнить не может, потому и тратит впустую время и силы, да и мне недосуг с ним возиться, — научу-ка его чему-то простому!» — подумал он и стал с ним заучивать фразу «Мир в поднебесной, спокойствие на земле», повторяя её множество раз. Дней через двадцать тот вроде бы запомнил, тогда Иккю спросил его:

— Не забыл?

— Мир в поднебесной, спокойствие на земле?

Тут преподобный рассмеялся:

— Наконец-то запомнил! Вот теперь ты и вправду мой ученик! — порадовался он.

Через два-три дня после этого Иккю послал его в деревню Камо с каким-то поручением, дал коробку с письмом и отправил, а послушник перед воротами заметил Энтаку из храма Ходзюан того же монастыря. Сунул коробку с письмом за пазуху, а Энтаку заметил его и спросил:

— Что, сворачиваем флаги, завидев врага? [386]

Тикю отвечал:

— Мир в поднебесной, спокойствие на земле!

Тогда Энтаку удивился:

— Вот уж и вправду ученик Иккю…

Устыдился он и ушёл в свой храм.

^{Энтаку заметил Тикю и спросил: «Что, сворачиваем флаги, завидев врага?» — а Тикю отвечал: «Мир в поднебесной, спокойствие на земле!» Тогда Энтаку удивился: «Вот уж и вправду, ученик Иккю…»}

6

О том, как Иккю наставлял человека, увидевшего трёх ядовитых гадов

К западу от столицы, в Сагано, жил один недалёкий умом человек. Однажды в четвёртую луну, когда долгие дожди ненадолго утихли, пошёл он по дороге меж полями, где зеленели летние травы, ни о чём не беспокоясь, шёл в столицу, когда увидел у канавы змею, жабу и слизняка, которые могут убить друг друга [387]: они собрались вместе и разглядывали друг друга. Смотрел он на это, — а говорят, что если эти три гада встретятся, то от силы яда, присущего каждому, они тут же подыхают, и ещё рассказывают, что если человек смотрит на это, то тут же вдохнёт три яда и умрёт. Пока он смотрел на них, они подохли. Тот человек вспомнил о том, что слышал раньше, и подумал: «Вот уж не повезло мне. Я уже увидал, как они издохли от этих трёх ядов, и ими отравлен. Ясно, что жить мне недолго. С этим поделать я ничего не могу, а раз смерть суждена мне, пойду и получу наставление от преподобного Иккю, что живёт в Мурасакино, осознаю грехи этой жизни, и поможет мне это спастись в будущем мире!»

Поскорее пошёл он в келью Иккю, а преподобный тогда по случаю заказанных молений за душу покойного был приглашён на трапезу в «неуставное» [388] время. Наконец-то настало время «неуставной» трапезы, а поскольку тот человек с Иккю был немного знаком, тот пригласил его войти, он сел напротив Иккю и, плача, рассказал историю про три яда, которая с ним приключилась, и, печалясь о том, что жизнь его подошла к концу, сказал:

— Хочу просить вас о напутствии, с этим к вам пришёл.

Преподобный ответил ему:

— Значит, ты видел трёх ядовитых гадов сразу… И потому подумал, что тебе суждено умереть. Что же, это судьба. Даже если ты умрёшь, ничего, ведь это сейчас ты жив, а когда-нибудь умрёшь всё равно, так что сетовать на судьбу не стоит. Ладно, пока что оставим этот разговор, ты пришёл как раз в хорошее время, прихожанин угощает вкусным ужином, наслаждайся, если уж угощают за упокой души. Эй, принесите этому парню тоже!

Тому человеку принесли еду, а Иккю повернулся к еде, взял палочки и сказал:

— Только не трогай палочки, пока не скажу! — сам поставил перед собой суп и овощи, умял это, а тому человеку не подавал знака, чтобы он притронулся к палочкам. Тот так и сидел перед всей этой едой, взирал на неё с вожделением, а Иккю, доев всё без остатка, сказал:

— Уберите посуду!

Подошёл послушник, посмотрел, а гость ещё не притрагивался к палочкам. Он стал убирать посуду преподобного.

— Начинай с гостя!

И хотя тот не мог дотронуться до своих палочек, его еду убрали и унесли на кухню. А когда всю еду прибрали, Иккю церемонно поблагодарил:

— Как хорошо, что вы пришли именно сейчас, к этой трапезе, хотя наша еда была не так уж вкусна…

Тот человек уже не мог сдержаться:

— Хоть еда передо мной и стояла, но вы же мне сказали, чтобы не трогал палочки, вот я сидел и ждал вашего разрешения, так и просидел, пока еду не унесли! На трапезе вашей я посидел, но ведь не ел, так что не знаю, хорошее было угощение или дрянное, так что ответить на это ничего не могу!

Иккю на это:

— Вот об этом-то я и говорю! Ты недавно говорил, что видел три яда, и печалился, расставаясь с жизнью. Теперь же ты смотрел на еду и говоришь, что по виду не можешь сказать, вкусна ли она. Так же и с тремя ядами. Если бы ты эти три яда съел, то мог бы и умереть, а ты только смотрел, как вот сейчас, когда сидел перед угощением, обонял, а не насытился, и для тела пользы в том не оказалось. Подумай об этом, — умереть от яда, на который посмотришь, — это бессмысленное суеверие. Не беспокойся, иди на кухню, там тебе дадут наконец-то поесть. Выпей заодно и сакэ да ступай домой!

Тот человек успокоился, приободрился, пошёл на кухню, поел, попрощался как следует и ушёл к себе в Сагано. После того он никогда не болел, жил, сколько ему положено, и умер, говорят, в восемьдесят восемь лет. Главное в жизни — не верить всяким досужим выдумкам, которые не имеют никакого смысла.

7

О том, как Иккю разъяснял ученику чтения иероглифов

Однажды преподобный Иккю поднял тростниковые занавеси над окнами кельи, наслаждался видом зелёных горных пейзажей и говорил сам себе:

— По пять, по шесть, по четыре птицы на ночь летят к своим гнёздам, цикады поют на ветвях, лягушки омывают морды в воде, текущей из бамбуковой трубки… Воду, хоть изначально она души не имеет, ощущаю, как друга, и Конфуций тоже восхвалял государей, подобных текущей из источника воде или водопаду, падающему со скалы… [389] — так он размышлял в одиночестве, когда послушник Принёс ему чай, подошёл к Иккю и спросил:

— Вот я никак понять не могу: когда мы пишем «Поднебесная», то пишем иероглифы «небо» и «низ» и азбукой пишем чтение «амэносита». Но ведь «амэ» обозначает не только «небо», но также и «дождь». Почему так запутанно?

Иккю смеялся:

— Слушай, послушник, лет тебе мало, но всё же в дзэнском монастыре живёшь, пора бы и знать, — например, вот нос называется «хана» потому, что из него текут сопли, «хана», верно?