Японские народные сказки

Уже говорилось о том, что волшебный мир японских сказок был огромен и величествен. Однако эта бескрайность не отрицала и существования других миров — может быть, и не очень понятных, но других. И в этом проявлялась определенная зрелость этнического самосознания японцев. Волшебная страна, согласно японским сказкам, находилась на Японских островах.

Существовал также и Китай. Он был реален. С китайскими мастерами, например, герои японских сказок состязались в искусстве. Упоминалась и Индия, но она больше походила на некое таинственное царство со своими измерениями времени и пространства. Чтобы попасть в Индию, как в иной мир, надо было переправиться через бурную реку, отделяющую сказочную «реальность» от сказочной «нереальности» («Дух горы и мальчик»).

Сформировавшееся на протяжении столетий представление японцев о возвышенном и низком, прекрасном и безобразном отразилось и на системе персонажей японских народных сказок. Безусловно, как и у всех других народов мира, персонажи этих сказок были чрезвычайно разнообразны: и по своему историческому происхождению, и по социальной принадлежности, и по отношению к категориям добра и зла. Вместе с тем, как и каждый народ, японцы создавали самобытные, неповторимые образы героев фольклора, исходя из эстетической сути и мироощущения своей культуры.

Показательны в этом плане образы романтических героев японских сказок — Флейтиста и Ткачихи. Эти образы вобрали в себя два основных понятия японской фольклорно-философской мысли — труд и искусство, поднятые на уровень «высокого искусства труда». Флейтист Канэкити, к примеру, мастер в любом деле. Но более всего он искусен в игре на флейте: звери внемлют его чарующим звукам, Морской царь покорен его талантом. Трудолюбием и душевной добротой наделены и те герои японских сказок, которые заняты ткачеством. Да и не могут быть другими те, которым, согласно японским поверьям, дано в руки это великое искусство. В Японии поклонение ткачеству как ремеслу имело многовековые традиции. Не случайно так ярко отразилось оно в народных верованиях и фольклоре.

Стоят в уезде Итати префектуры Фукусима синтоистские храмы — там издавна поклоняются божествам ткачества. В одном из них, Кокая-мия («храм Выкармливания Шелкопрядов»), рассказывают такую легенду. Была у индийского царя Риньи дочь — Златовласая царевна. Разгневалась как-то злая мачеха на свою падчерицу и пустила девушку по морю в маленьком челноке-однодеревке. Много дней носился челнок по волнам и наконец приплыл в залив Тоёура старинного края Хибати. Бросились жители тех мест на помощь прекрасной девушке, да поздно. Умерла Златовласая царевна. А после смерти превратилась девушка в шелкопряда. С тех пор, говорят, и появилось это искусство в том краю. А Златовласую царевну стали почитать как богиню — покровительницу шелководства.

Грустная и красивая легенда о несчастной царевне вышла далеко за пределы Японии. Была она известна и в России — в чудесном переложении Льва Толстого.

Значительное место в японском повествовательном фольклоре занимают сказки и легенды о девах-птицах: журавле, соловье, лебеде. Эти героини были наделены милосердием и добротой, были способны прийти на помощь и пожертвовать собой. Девы-птицы в японском фольклоре — это не только неизменные красавицы, но и носители самых высоких добродетелей. История развития этих образов была длительна и сложна. Безусловное влияние оказала индийская и китайская мифологическая традиция, сложившееся в ней представление о Небе и небожителях. Однако можно предположить и то, что эти персонажи сформировались под заметным воздействием и чисто народного, аграрного понимания образа птиц. Исстари птицы играли важную роль в жизни японских крестьян: их ожидали как предвестников весны, по их прилету определяли сроки полевых работ. На протяжении истории в Японии сложился определенный аграрный культ птиц, нашедший яркое отражение в песенном творчестве и, видимо, оказавший заметное воздействие на повествовательные жанры.

Такими же сложными и неоднозначными предстают и образы тех героев, рождение которых связано с растениями: из персика рождается отважный Момотаро, из дыни — пленительная Ури-химэ. Как очевидна здесь связь сказочного фольклора с мифологической восточноазиатской традицией, так очевидна и связь с исконными народными представлениями: природа есть источник жизни, рожденное природой — бессмертно. Сказка вновь и вновь проигрывает великие мистерии: рождение, смерть и воскрешение.

Из дыни рождается Ури-химэ. Она гибнет, вступив в неравное противоборство с чертом Аманодзяку. Но чудо сказки заключается в том, что на могиле Ури-химэ вновь прорастает тыква, только не с одним, а с двумя листиками.

Во многих сказках действуют животные. Однако набор их ограничен. Кроме уже упомянутых зверей-оборотней — барсука и лисицы — в сказках встречаются обезьяны и кошки, мыши и змеи — типичные для Японии животные. Но сказки обращаются и к диковинным зверям: так, например, появляются в сказках лев и тигр, крокодил и белая змея, настолько не свойственные японской фауне, что приобретают в фольклоре статус таинственного и неизведанного.

Японские народные сказки, как и большинство сказок народов мира, строятся на противоборстве персонажей. И хотя значительная часть этих антагонизмов общефольклорна: богач — бедняк, мачеха — падчерица, старшие братья — младший брат и т. д., как общефольклорна и форма противостояния: спор и состязание, борьба с вредоносным началом и социальной несправедливостью, в фольклоре каждого народа эти хорошо известные образы приобретают свои самобытные черты, получают неповторимый колорит породившей их культуры.

Так, например, ярким проявлением этой самобытности является то, что в японской сказке в противоборство вступают не только классические сказочные антагонисты, сформированные социальными и определенными семейно-бытовыми отношениями, но и герои, наделенные великой силой искусства: ваятели и поэты, художники и певцы. И тогда противоборство становится не просто борьбой антагонистов, а вырастает до уровня борьбы духовного и бездуховного, таланта и бездарности.

В японской сказке также сильна идея общности. Взаимопомощь в крестьянской общине была необходима для того, чтобы выжить в борьбе с прекрасной, но суровой природой Японских островов: ведь только сообща можно было распахать землю на отрогах гор и оросить рисовые поля. Именно поэтому в сказках так сильна роль деревни или родовой общины. Здесь своя иерархия: старейшина живет в главном доме селения, другие дома вырастают вокруг, как ветви одного дерева («Зять-флейтист»). Здесь свои обычаи и поверья, свои неукоснительно соблюдаемые законы. Верность общине, способность пожертвовать собой ради других — долг и предел мечты. И в отношениях героя с общиной сильнее, чем где-либо, проявляются принципы воздаяния за добро и возмездия за дурной поступок. Те, кто долгие годы пробивают тоннель в горных скалах, чтобы дать людям воду, становятся народными героями (не всегда, правда, получающими должное социальное вознаграждение). Тех же, кто забывает других во имя своих интересов, ожидают гнев и кара богов: женщина, не поделившаяся плодами со своими подругами, как гласит легенда, была превращена в отвратительную змею.

В сказках позднего средневековья, однако, японская община уже не едина: она расколота на бедных и богатых, даже в пределах одной семьи. И, таким образом, общинное самосознание приобретает черты антагонистического противоборства. Именно благодаря этому противоборству ярко проявляются в сказке основные постулаты крестьянского мировосприятия, единые для всей общины. Эти постулаты, безусловно, имеют заметную фольклорную окраску, но по сути они глубоко социально обусловлены и жизненны и потому так горьки. Нищета ужасна: бедняк идет в горы просить волка, чтобы тот его съел.

Труд в сказке почитается, но никто не ждет от него богатства. В народе жила мечта о невиданном обогащении. Но никогда сказка не отождествляет его с честным трудом. Богатство приходит как награда богов за добродетель, его можно добыть волшебным способом. Оно или невероятный случай, или предопределение судьбы.