Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

В шестую и седьмую луну Канэиэ приходил ко мне как обычно. В конце седьмой луны, двадцать восьмого числа, он сказал мне:

— Я был при дворе, на состязаниях по борьбе, решил поехать сюда и быстро ушел.

После этого я не видела его до двадцатых чисел восьмой луны. По слухам, он в это время часто бывал у другой женщины. Я подумала тогда, что его привязанности переменились, и жила, совсем лишившись душевного равновесия.

Дом, в котором я жила, все больше приходил в негодность, и мой отец, обеспокоенный этим, решил, что людей со мной немного и мне лучше всего переехать в его дом в Хирохата Накагава. Сделать это нужно сегодня или завтра. Что это когда-нибудь произойдет, я говорила Канэиэ не однажды, но теперь решила, что нужно еще раз напомнить и велела передать ему: «Надо кое о чем тебе сказать».

— У меня воздержание, приехать не могу, — ответил Канэиэ, и я решила, что раз он не составит мне компанию, делать нечего, и переехала без звука.

Здесь близко были горы, дом был расположен на берегу реки, вода в реке стремилась куда хотела, и само жилище показалось мне очаровательным.

Похоже, что Канэиэ дня два или три не знал о моем переезде. Лишь двадцать пятого или двадцать шестого числа я получила записку, где значилось только: «Сбежала, не сказавшись». В ответ я написала: «Я подумала, что не стоит извещать тебя о том, что я переехала: мне кажется, что в таком убогом месте ты не станешь меня навещать. А на прощанье, думала я, нужно было позвать тебя — встретиться там, где мы привыкли видеться с тобою». «Так тому и быть. Если место неудобно для посещений…» — написал тогда Канэиэ и на этом прекратил посещения.

Однажды в девятую луну, когда подняли шторы и я выглянула наружу, у меня возникло грустное чувство при виде того, как на самой усадьбе и снаружи ее от реки стоял туман; вдали виднелись горы, подножия которых были также закрыты туманом.

Поля перед восточными воротами усадьбы были сжаты, перед глазами тянулись ряды развешенной соломы. Когда к нам время от времени кто-нибудь приезжал, я посылала за свежей соломой — накормить лошадей, и за рисом нового урожая — приготовить еду. Сын увлекался соколиной охотой и потому езживал поразвлечься с соколами. Вот стихотворение, которое он, кажется, послал все той же даме:

Ответа не было. Через некоторое время он опять написал:

На этот раз ответ был, но я его не записала.

До конца этой луны оставалось еще больше двадцати дней, Канэиэ перестал ко мне приезжать. К моему возмущению, он передал мне свои зимние вещи: «Сделай это!». Посыльный, с глупейшим видом, заявил:

— От господина было и письмо, да я его где-то обронил.

Я решила не посылать ответ: я же не знаю, что за настроение было в письме. И все, что было передано, я сделала, отослав назад без письма.

После этого ко мне никто не приезжал даже во сне, на том и год кончился.

В конце девятой луны Канэиэ опять безо всякого письма велел передать мне нижние одеяния со словами: «Сделай это». Я не знала, как поступить, но, поговорив то с одним, то с другим, решила: «Надо еще раз посмотреть на его истинные намерения. Иначе я покажу, будто ненавижу его». Я взяла эти одеяния, почистила их и в первый день десятой луны передала через сына, который сообщил, что отец сказал ему:

— Очень чисто.

Нельзя сказать, чтобы я была недовольна.

В одиннадцатую луну этого года в доме скитальца по уездам родился ребенок. Я не могла быть на этом торжестве, но решила поехать хотя бы на празднование пятидесяти дней со дня рождения младенца. Особенно пышного я ничего не могла предпринять, хотела лишь преподнести благопожелания. Подарок сделала обычный: к корзине с белыми детскими одеждами прикрепила ветку сливы, и ко всему этому — стихотворение:

С приходом ночи я отправила с этим подарком главу отряда охраны дворца, так называемых «поясных мечей». Посыльный наутро вернулся, привезя мне светло-красные нижние шаровары и стихи:

Таким было ответное стихотворение, и так прошли предновогодние дела.

Одна дама пригласила меня:

— Поедем куда-нибудь в безлюдное место!

— Обязательно, — согласилась я, но, когда мы приехали в назначенное место, паломников там оказалось много. И хотя было мало вероятности, что меня кто-то может узнать, я была единственным человеком, который чувствовал себя неловко. С крыши молельного павильона свешивались сосульки. Когда мы, возвращаясь после молитвы, любопытствуя разглядывали их, мимо нас прошел взрослый человек в детском облачении, с красиво убранными волосами. Гляжу, он держит (завернутым в рукав своего одинарного облачения) кусок льда и грызет его. Я подумала, что у него для этого есть какая-то причина, и тут человек, шедший со мною вместе, заговорил с ним. Со ртом, набитым льдом, тот ответил:

— Вы изволите ко мне обращаться?

Услыхав его речь, я поняла, что это простолюдин. Опустив голову вниз, человек сказал:

— А кто этого не ест, тот не делает того, что хочет.

— Несчастный, — пробормотала я, — у такого человека всегда мокрые рукава. — И снова подумала:

Вернувшись домой, всего через три дня я отправилась на поклонение в храм Камо. В его окрестностях стало темно от снегопада и ветра, и на душе сделалось грустно. Ветер продолжал дуть, и так прошли одиннадцатая и двенадцатая луны.

Пятнадцатого числа горят огоньки расцвечивания.

Слышалось, как мужчины, приставленные к таю для разных поручений, с шумом восклицали:

— Огни горят!

Они все больше пьянели, доносились их голоса:

— Эй, спокойно!

Мне сделалось забавно, я подошла к краю веранды, выглянула наружу. Ярко светила луна. Горы, которые виднелись далеко на востоке, были закрыты туманом, вид их завораживал, проникал в душу. Я стояла, привалившись к столбу, и думала о том, что не могу уйти от воспоминаний о Канэиэ, с которым перестала встречаться после восьмой луны. Слезы было не удержать. И сложились стихи: