Послания Ивана Грозного

уже лишены всякой официальности. Так, например, в первом письме к

Грозному, «слезами омоченном» Курбский перечислял все обиды и

преследования. В обличительном порыве Курбский в конце концов

обещает положить свое письмо с собою в гроб и явиться с ним на

Страшном судище, а до того не показывать Грозному своего лица. Грозный

подхватил и вышутил это самое патетическое место письма Курбского:

«Лице же свое, пишешь, не явити нам до дне Страшнаго суда Божия? - Кто

же убо восхощет таковаго ефиопскаго лица видети!».

Грозный мог быть торжественным только через силу. Он был чужд позы,

охотно отказывался от условности, от обрядности. В этом отношении он

был по-настоящему русский человек. Грозный, на время вынужденный к

торжественности тона, в конце концов переходит к полной естественности.

Можно подозревать Грозного иногда в лукавстве мысли, иногда в подгонке

фактов, но самый тон его писем всегда искренен. Начав со стилистически

сложных оборотов, с витийственно-цветистой речи, Грозный рано или

поздно переходил в свой тон, становился самим собой: смеялся и глумился

над своим противником, шутил с друзьями или горько сетовал на свою

судьбу.

Это был поразительно талантливый человек. Казалось, ничто не

затрудняло его в письме. Речь его текла совершенно свободно. И при этом

какое разнообразие лексики, какое резкое смешение стилей, какое

нежелание считаться с какими бы то ни было литературными

условностями своего времени!..

Еще больше непосредственности во втором, кратком, письме Грозного

Курбскому, написанном им после взятия русскими войсками Вольмера -

города, в котором жил некоторое время, спасаясь от Грозного, Курбский.

Вспомнив опять своего противника, Грозный не мог не пошутить и не

поиздеваться над Курбским по этому случаю. Он писал ему, между

прочим: «И где еси хотел успокоен быти от всех твоих трудов, в Волмере, и

тут на покой твой Бог нас принес».

Из двух посланий Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь первое

послание наиболее обширно и значительно. Оно написано по следующему

случаю. Несколько опальных бояр, в том числе Шереметев и Хабаров,

забыв свои монашеские обеты, устроились в монастыре, как «в миру», и

перестали выполнять монастырский устав. Слухи и сообщения об этом

доходили и до Грозного, составившего в связи с этим свое обширное

послание в Кирилло-Белозерский монастырь игумену Козьме «с братией».

450

Оно начинается униженно, просительно. Грозный подражает тону

монашеских посланий, утрирует монашеское самоуничижение: «Увы мне

грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую

высоту дерзати [т. е. на высоту благочестия Кирилло-Белозерского

монастыря]? Бога ради, господне и отцы, молю вас, престанпте от таковаго

начинания...А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати и чем

просветити?». Грозный как бы преображается в монаха, ощущает себя

чернецом: «и мне мнится, окаянному, яко исполу [т. е. на половину] есмь

чернец». И вот, став в положение монаха, Грозный начинает поучать. Он

поучает пространно, выказывая изумительную эрудицию и богатство

памяти. Постепенно нарастают и его природная властность и его скрытое

раздражение. Он входит в азарт полемики.

Письмо Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь - это развернутая

импровизация, импровизация в начале ученая, насыщенная цитатами,

ссылками, примерами, а затем переходящая в запальчивую обвинительную

речь - без строгого плана, иногда противоречивую в аргументации, но

неизменно искреннюю по настроению и написанную с горячей

убежденностью в своей правоте.

Грозный иронически противопоставляет «святого» Кирилла

Белозерского (основателя Кирилло-Белозерского монастыря) - боярам

Шереметеву и Воротынскому. Он говорит, дто Шереметев вошел со «своим

уставом» в монастырь, живущий по уставу Кирилла, и язвительно

предлагает монахам: «Да Шереметева устав добр, - держите его, а Кирилов

устав не добр, оставите его». Он настойчиво «обыгрывает» эту тему,

противопоставляя посмертное почитание умершего в монастыре боярина

Воротынского, которому монахи устроили роскошную могилу, почитанию

Кирилла Белозерского: «А вы се над Воротыньским церковь есте

поставили! Ино над Воротыньским церковь, а над чюдотворцом

[Кириллом] нет! Воротыньской в церкви, а чюдотворец за церковию. И на

Страшном спасове судище Воротыньской да Шереметев выше станут:

потому Воротыньской церковию, а Шереметев законом, что их Кирилова

крепче».

Вспоминая прежние крепкие монастырские нравы, Грозный мастерски

рисует бытовые картинки. Он рассказывает, что видел он собственными

очами в один из своих приездов к Троице. Дворецкий Грозного, князь Иван

Кубенской, захотел поесть и попить в монастыре, когда этого по

монастырским порядкам не полагалось - уже заблаговестили ко

всенощной. И попить-то ему захотелось, пишет Грозный, не для

«прохлады», а потому только, что жаждал. Симон Шубин и иные с ним из

младших монахов, а «не от больших» («большия давно отошли по келиам»,

- разъясняет Грозный) не захотели нарушить монастырские порядки и «как

бы шютками молвили: князь Иван-су, поздо, уже благовестят». Но Иван

451

Кубенский настоял на своем. Тогда разыгралась характерная сцена:

«сидячи у поставца [Кубенской] с конца ест, а они [монахи] з другово

конца отсылают. Да хватился хлебнуть испити, ано и капельки не осталося:

все отнесено на погреб». «Таково было у Троицы крепко, - прибавляет

Грозный, - да то мирянину, а не черньцу!».

Не то что с боярами - с самим царем монахи не стеснялись, если дело

шло о строгом выполнении монастырских обычаев. И правильно делали! -

утверждает Грозный. Он вспоминает, как в юности он приехал в Кириллов

монастырь «в летнюю пору»: «мы поизпоздали ужинати, занеже у нас в

Кирилове в летнюю пору не знати дня с ночию [т. е. стоят белые ночи]». И

вот спутники Грозного, которые «у ествьт сидели», «попытали [т. е.

попросили] стерьлядей». Позвали подкеларника Исайю («едва его с нужею

привели») и потребовали у него стерлядей, но Исайя, не желая нарушать

монастырских порядков, наотрез отказался. Грозный с похвалою передает

безбоязненные слова, сказанные ему Исайей: «о том, о-су [т. е. государь],

мне приказу не было, а о чом был приказ, и яз то и приготовил, а нынеча

ночь, взяти негде; государя боюся, а Бога надобе болыни того боятися».

Настойчиво внушает Грозный монахам смелую мысль, что для них не

существует никаких сословных (и вообще светских) различий. Святые

Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский «не гонялись за бояры, да бояре

за ними гонялись». Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и «в

приказе у государя не был», но все равно простец Кирилл выше боярина

Шереметева. Он напоминает, что у Троицы в постриженниках был

Ряполовекого холоп «да з Бельским з блюда едал». Грозный высказывает

мысль о том, что монах в духовном отношении, в личной жизни, выше

даже его - царя: двенадцать апостолов были «убогими», а на том свете

будут на двенадцати престолах сидеть и судить царей вселенной.

Приходя все в большее и большее раздражение, царь требует наконец,

чтобы монахи оставили его в покое, не писали ему и сами справились бы

со своими непорядками. «Отдоху нет, - пишет он с гневом, - а уж больно

докучило»; «а яз им отец ли духовный или начальник? Как собе хотят, так

и живут, коли им спасение душа своея не надобеть»; «а отдоху от вас нет о

Шереметеве». Чего ради, в самом деле, тревожат его монахи - «злобеснаго

ли ради пса Василья Собакина...или бесова для сына Иоанна Шереметева,