Жизнь двенадцати цезарей

7. Гальба назначил его в Нижнюю Германию неожиданно. Полагают, что Вителлию помог поддержкой Тит Виний, с которым он давно был близок по общему пристрастию к «синим» в цирке, и который в это время был в большей силе. Однако сам Гальба заявлял, что меньше всего приходится бояться тех, кто помышляет только о еде, и что, может быть, богатства провинции насытят его бездонную глотку, – так что всякому ясно, что назначение Вителлию было дано не столько из милости, сколько из презрения. (2) Известно, что и на дорогу у него не было денег: он жил в такой нужде, что для жены и детей, оставленных в Риме, снял какой-то чердак, а весь свой дом отдал в наём; на путевые расходы он должен был заложить жемчужину из серьги матери. Заимодавцы толпою осаждали его и не выпускали – среди них были и жители Формий и Синуэссы, городов, с которых он взыскал налог в свою пользу, – и он отделался от них лишь припугнув их клеветой: одного вольноотпущенника, особенно ретиво требовавшего платежа, он потребовал к ответу за оскорбление действием, уверяя, будто бы тот ударил его ногой, и отступился не раньше, чем сорвал с него пятьдесят тысяч сестерциев.

(3) Войско, и без того враждебное императору и склонное к мятежу, встретило его с ликованием, простирая руки к небу: новый начальник, сын троекратного консула сам в цвете лет, любезный и щедрый, казался даром богов. Это давнее мнение Вителлий подкрепил новыми доказательствами: по дороге он целовался при встрече даже с простыми солдатами, на постоялых дворах и харчевнях был на диво любезен и с попутчиками и с погонщиками, а по утрам даже расспрашивал каждого, завтракал ли он, и рыгал, чтобы показать, что сам-то он уже позавтракал. 8. А вступив в лагерь, он уже никому ни в чём не отказывал, и сам освобождал провинившихся от бесчестия, ответчиков от обвинений, осуждённых от наказаний.

Поэтому не прошло и месяца [14] , как солдаты, невзирая ни на день, ни на час, однажды вечером вытащили вдруг его из спальни, приветствовали императором и понесли по самым людным сёлам. В руках он держал меч божественного Юлия из святилища Марса, поданный кем-то при первых поздравлениях. (2) В свою палатку он вернулся лишь тогда, когда в столовой вспыхнул пожар от очага: все были в тревоге, словно испуганные недобрым знаком, но он воскликнул: «Смелей! Этот свет – для нас!» – и это была единственная его речь к солдатам. Войска Верхней провинции [15] поддержали его – они ещё раньше покинули Гальбу во имя сената; и тогда по общей просьбе он с готовностью принял прозвище Германика, имя Августа отложил, а имя Цезаря отверг навсегда.

9. Вскоре стало известно об убийстве Гальбы – и тогда он, уладив германские дела, разделил свои войска [16] , чтобы часть их отправить вперёд против Отона, часть повести самому. Передовое войско выступило с добрым знаменьем – с правой стороны вдруг появился орёл, покружился над их значками и медленно полетел впереди легионов; и напротив когда выступил он сам, то воздвигнутые ему повсюду конные статуи все внезапно рухнули с перебитыми ногами, а лавровый венок, торжественно им надетый, свалился в поток; и затем в Виенне, когда он правил суд с возвышения, на плечо ему и потом на голову сел петух [17] . Предзнаменованиям соответствовал исход: легаты завоевали ему власть, но сам он удержать её не смог.

10. О победе при Бетриаке и о гибели Отона он услыхал ещё в Галлии. Без промедления, одним эдиктом он распустил все преторианские когорты как подавшие дурной пример [18] , приказал им сдать оружие трибунам; а обнаружив, что сто двадцать человек подали Отону прошение о награде за помощь при убийстве Гальбы, он велел всех разыскать и казнить. Бесспорно, поступки эти были достойные и прекрасные, и позволяли надеяться, что он будет великим правителем; однако остальные его дела больше отвечали былой его жизни и нраву, нежели величию власти. (2) Так, едва выступив в поход, он проходил по городам как триумфатор, плыл по рекам на великолепных, разубранных пёстрыми венками ладьях, среди обильной и лакомой снеди, не заботясь о порядке ни при дворе, ни в войске, любые грабежи и насилия обращая в шутку; а между тем его спутники, не довольствуясь угощеньями, которые повсюду устраивал для них народ, забавлялись тем, что отпускали на волю чужих рабов, а тех, кто вмешивался, били колотили, нередко ранили, а то и убивали. (3) Когда достигли поля, где было сражение, и кто-то ужаснулся гниющими трупами, он нагло подбодрил его гнусными словами: «Хорошо пахнет труп врага, а ещё лучше – гражданина!» Тем не менее, чтобы не слышать тяжкий запах он и сам при всех напился чистого вина, и велел поднести остальным. С такой же тщеславной надменностью произнёс он, взглянув на камень с надписью в память Отона: «Вот достойный его мавзолей!», а кинжал, которым тот убил себя, велел отправить в Колонию Агриппину и посвятить Марсу. А в Апеннинских горах справил он даже ночное празднество [19] .

11. В Рим он вступил при звуках труб, в воинском плаще, с мечом на поясе, среди знамён и значков, его свита была в походной одежде, солдаты с обнажёнными клинками [20] . (2) Затем, всё более и более дерзко попирая законы богов и людей, он в день битвы при Аллии [21] принял сан великого понтифика, должностных лиц назначил на десять лет вперёд, а себя объявил пожизненным консулом [22] . И чтобы не оставалось никакого сомнения, кто будет его образцом в управлении государством, он средь Марсова боля, окружённый толпой государственных жрецов, совершил поминальные жертвы по Нерону, а на праздничном пиру, наслаждаясь пением кифареда, он при всех попросил его исполнить что-нибудь из хозяина [23] , и когда тот начал песню Нерона, он первый стал ему хлопать, и даже подпрыгивал от радости.

12. Таково было начало; затем он стал властвовать почти исключительно по прихоти и воле самых негодных актёров и возниц, особенно же – отпущенника Азиатика. Этого юношу он опозорил взаимным развратом; тому это скоро надоело, и он бежал; Вителлий поймал его в Путеолах, где он торговал водой с уксусом [24] , заковал в оковы, тут же выпустил и снова взял в любимчики; потом, измучась его строптивостью и вороватостью, он продал его бродячим гладиаторам, но, не дождавшись конца зрелища и его выхода, опять его у них похитил. Получив назначение в провинцию, он, наконец, дал ему вольную, а в первый же день своего правления за ужином пожаловал ему золотые перстни, хотя ещё утром все его об этом просили, а он возмущался мыслью о таком оскорблении всаднического сословия.