Эфиопика

Тогда блеммии, уже сошедшись с ними вплотную и чуть ли не на остриях копий, вдруг по сигналу присели и подлезли под коней, одним коленом упираясь в землю, а голову и спину чуть ли не подставляя под конские копыта. Творилось небывалое: они поражали коней в живот, когда те проносились над ними, так что немало всадников свалилось. Кони из-за боли не повиновались узде и сбрасывали седоков, те лежали как бревна, и блеммии наносили им удары в бедра – не может двинуться персидский латник, если никто ему не поможет. Уцелевшие кони помчали своих седоков прямо на отряды серов. Те при их приближении спрятались за слонов, укрываясь за животными, как за холмом или укреплением. Здесь-то и погибло большинство всадников, чуть ли не все. Кони при виде слонов – непривычного зрелища, вдруг перед ними открывшегося и способного внушить ужас размером и необычностью, – или обратились вспять, или, сбившись в смятении, сразу расстроили порядок фаланги. Те, кто был на слонах – по шести человек в каждой башне и по двое пускавших стрелы с каждого бока, так что свободной и незанятой оставалась лишь задняя часть, – непрерывно и метко поражали с башен, словно из крепости, так что густота стрел производила на персов впечатление тучи. Целясь преимущественно в глаза противника, словно то не была битва равных, а какое-то состязание в меткости, эфиопы попадали так безошибочно, что раненые враги беспорядочно метались в толпе с торчащими из глаз, будто флейты, стрелами.

Те, кто не мог остановить стремительного бега коней, неслись против своей воли, сталкивались со слонами и частью погибали на месте – слоны опрокидывали их и растаптывали, – частью же гибли от руки серов и блеммиев, которые, делая вылазки, как из засады, из-под прикрытия слонов, одних метко поражали, а других в схватке сбрасывали с коней на землю. Те же, кому удалось бежать, были не в состоянии причинить какой-либо вред слонам, ибо это животное защищено: для битвы одевают его железом, да и от природы оно снабжено толстой шкурой, поверхность которой покрывают жесткие щитки и, отражая удар, ломают всякое острие.

Когда все, кто остался в живых, обратились в бегство, самым позорным образом бежал и Ороондат, покинув свою колесницу и пересев на нисейского коня. Египтяне и ливийцы на левом крыле не знали об этом и с отвагой продолжали битву. Они терпели больше потерь, чем сами причиняли, и все же с непоколебимым мужеством переносили ужасы. Выстроенные против них воины кориценосной страны сильно потеснили их и поставили в безвыходное положение; они убегали от наступающих, опережали их на большое расстояние, даже на бегу отстреливались из лука, а на отступающих нападали с флангов и поражали то камнями из пращей, то маленькими стрелами, отравленными змеиным ядом, вызывающим сразу мучительную смерть.

Стреляя из лука, воины кориценосной страны делают это так, словно они не сражаются, а забавляются. Надев себе на голову круглую плетенку, утыканную кругом стрелами, перистую часть стрел они обращают к голове, а острие выставляют наружу, как лучи. И отсюда во время битвы каждый вынимает, как из колчана, заготовленные стрелы, изгибается и извивается в дикой скачке сатиров и, увенчанный стрелами, обнаженный, пускает стрелы в противников, не применяя железных наконечников: взяв спинную кость змеи, он делает из нее древко стрелы, а отточив возможно острее кончик, получает заостренную стрелу: она, быть может, от кости и получила свое название [148].

Некоторое время египтяне держались стойко и прикрывались от стрел сплошным рядом щитов; они по своей природе отважны и выказывают презрение к смерти, бесполезное и больше вызванное тщеславием, впрочем, может быть, они боятся и наказания за бегство из строя.

Узнав, однако, что латники, считавшиеся главной опорой и надеждой на войне, погибли, что сатрап бежал, а пресловутые тяжеловооруженные мидяне и персы ничем не отличились в битве и, нанеся мало потерь воинам из Мерой, выстроенным против них, больше пострадали сами и последовали примеру бежавших, египтяне тоже поддались и бежали без оглядки.

Видя, словно с дозорной вышки, эту блестящую победу, Гидасп послал к преследователям глашатаев с повелением воздерживаться от убийства, но захватывать в плен и приводить живыми всех, кого только окажется возможным, особенно же Ороондата, что и было исполнено.

Растягивая свои фаланги влево, за счет глубины построения войска расширяя его в обе стороны и смыкая фланги, эфиопы загнали персов в круг и оставили противникам для бегства одну только тропинку, ведущую к реке. Устремляясь туда во множестве, беспощадно теснимые серпоносными колесницами и общим смятением толпы, персы поняли, что мнимая военная хитрость сатрапа была необдуманна, обратилась против них же самих: из страха подвергнуться окружению в начале битвы, он оперся тылом на Нил и, сам того не замечая, отрезал себе путь к бегству. Тут-то он и попал в плен.

Ахэмен, сын Кибелы, разведав обо всем, что произошло в Мемфисе, замыслил убить в суматохе Ороондата – ведь он раскаивался в своих доносах против Арсаки, так как улики успели исчезнуть, – но промахнулся, так что рана оказалась не смертельной. Ахэмен тотчас же поплатился, пораженный стрелой эфиопа, который опознал сатрапа и желая, согласно приказанию, сохранить ему жизнь, вознегодовал на бесчестное дело, видя, как человек, убегающий от врагов, сам нападает на своих, подстерегая, очевидно, подходящий миг для мести недругу.

Когда сатрап был приведен взявшими его в плен, Гидасп, видя, что он борется со смертью и истекает кровью, остановил ее заклинаниями при помощи людей, занимающихся такими делами. Гидасп решил, если окажется возможным, сохранить Ороондату жизнь и ободрял его словами, сказав:

– Превосходительнейший, сохранить тебе жизнь велят мне мои взгляды, потому что прекрасное дело – побеждать сопротивляющихся врагов сражениями, а покоряющихся – благодеяниями. Почему ты проявил себя таким неверным?

– Неверным тебе, но верным своему владыке, – отвечал тот.

– А какое наказание, покорившись мне, ты сам себе назначаешь? – снова спросил Гидасп.

– Такое наказание, – отвечал сатрап, – какое наложил бы мой царь, захватив какого-нибудь полководца, соблюдавшего верность тебе.

– Несомненно, – сказал Гидасп, – он похвалил бы его, наделил бы дарами и отослал бы, если он истинный царь, а не тиран: хваля чужих, он возбуждал бы подобное рвение и у своих. Но странный ты человек, называя себя верным, ты и сам, однако, должен признать, что был неразумен, раз ты безрассудно противостал такому бесчисленному войску.

– Может быть, это было не так уже неразумно, – отвечал сатрап, – если иметь в виду склонность царя больше наказывать трусливых на войне, чем награждать храбрых. Несмотря ни на что, я решил пойти навстречу опасности, совершить нечто великое и необычайное, что, на удивление всем, нередко бывает во время войны, или, сохранив свою жизнь, если бы это удалось, оставить за собою возможность оправдываться тем, что мною сделано все от меня зависящее.

Вот что сказал и выслушал Гидасп. Он похвалил сатрапа и послал его в Сиену, приказав врачам всячески заботиться о нем. И сам он вступил в Сиену с отборным войском, причем весь город, люди всех возрастов встречали его, бросали войску венки и нильские цветы, славили Гидаспа победными возгласами. Вступив в пределы города на слоне, словно на колеснице, он тотчас занялся жертвоприношениями и благодарственными служениями вышним.

Вместе с тем Гидасп расспрашивал жрецов о происхождении праздника Нила и обо всем достойном изумления или обозрения, что они могут показать в городе. Жрецы показали колодезь – измеритель Нила [149], сходный с мемфисским, выложенный ровно обтесанным камнем, с вырезанными на нем, на расстоянии локтя друг от друга, письменами. Речная вода, просачиваясь в него и доходя до уровня письмен, указывает прибыль и убыль Нила местным жителям, измеряющим по числу затопленных и свободных пометок избыток или недостаток воды. Показали жрецы и стрелки солнечных часов, не дающие тени в полдень, так как солнечный луч во время летнего солнцестояния падает в той местности прямо сверху и, освещая предметы со всех сторон, не дает ложиться тени, так что и вода в глубине колодцев освещается по той же причине. Всему этому Гидасп не очень удивился, так как оно было ему знакомо: ведь то же самое есть и у эфиопов в Мерое.