Эфиопика

Рыдая еще сильнее, они бросили перед собою на землю младенцев, предоставив им двигаться как могут, чтобы их, непричастностью и невинностью смягчить гнев эфиопов. Младенцы, смущенные и не понимавшие, что происходит, а может быть, и спасаясь от несмолкавшего крика, оставили тех, кто их родил и кормил, и направились по дороге, ведшей к врагам, одни ползком, другие нетвердой походкой с нежным плачем, – сама судьба как будто устроила это непредвиденное моление.

Видя все это и думая, что сиенцы продолжают свою прежнюю мольбу и отдаются на волю победителя, Гидасп послал спросить, чего они хотят и почему пришли одни, а не с персами. Сиенцы обо всем рассказали, о бегстве персов, о своей к нему непричастности, о завещанном от отцов празднике, о том, как персы скрылись, пока сиенцы были заняты служением богам и спали после пиршества. Пожалуй, говорили они, персы убежали бы даже на их глазах, так как, безоружные, не могли бы они помешать вооруженным.

Когда обо всем этом было передано Гидаспу, тот, догадавшись, что Ороондат готовит какой-нибудь обман и хитрость – так оно в действительности и было, – призвал к себе только одних жрецов и, поклонившись изображениям богов, которые они с собой принесли, чтобы внушить благоговение, начал спрашивать, не могут ли жрецы побольше рассказать о персах, куда они двинулись, на что полагаются и какие средства пустят в ход. Те сказали, что вообще ничего не знают, но предполагают, что персы двинулись на Элефантину, так как туда собралась большая часть войска, на которое Ороондат возлагает много надежд, преимущественно же на конных латников.

Сообщив это, они умоляли Гидаспа вступить в город, как в собственное владение, и перестать гневаться на них. Гидасп не счел нужным тогда же самому перейти в город, но послал туда две фаланги тяжеловооруженных, чтобы они разведали, нет ли там предполагаемой им засады, и если ее не окажется, то взяли под охрану город, и отослал сиенцев, дав им успокоительные обещания. Сам же он выстроил свое войско так, чтобы или встретить нападение персов, или, если они запоздают, пойти на них. Еще не все были в строю, как вдруг прибежали лазутчики и объявили о приближении персов в боевом порядке.

Ведь Ороондат, когда дал распоряжение, чтобы все его войско собралось на Элефантину, сам был вынужден при известии о неожиданном нашествии эфиопов броситься с немногими персами в Сиену; отрезанный насыпями, попросил он пощады и, согласно обещанию Гидаспа, был пощажен, но оказался коварнейшим из людей: добившись разрешения отправить вместе с эфиопами двоих персов, он послал их будто бы для того, чтобы узнать, на каких условиях стоящие на Элефантине войска заключили бы мир с Гидаспом, на самом же деле он хотел разведать, не предпочтут ли они приготовиться к битве, когда ему удастся вырваться из Сиены. Свой коварный замысел он привел в исполнение, нашел войска готовыми и, не откладывая нападения, тотчас же вывел их, чтобы благодаря такой быстроте предупредить всякие приготовления противников.

Видно было, как он строится, привлекая взоры персидскою пышностью и озаряя равнину блеском серебряного и позолоченного оружия [145]. Солнце едва всходило и бросало персам в лицо свои лучи – сияние несказанное; оно доходило даже до самых дальних рядов: блеск оружия отвечал блеску солнца.

Правое крыло занимали природные персы и мидяне, тяжеловооруженные шли впереди, а стрелки, сколько их было, следом за ними: не имея оборонительного оружия, они могли пускать стрелы с большей безопасностью под прикрытием тяжеловооруженных. Силы египтян и ливийцев, а также все наемные войска Ороондат поместил на левом крыле, присоединил к ним копейщиков и пращников и приказал им делать набеги и метать дротики, выбегая с флангов. Сам он расположился в середине, стоя на великолепной серпоносной колеснице и оставаясь в безопасности, охраняемой фалангой с той и другой стороны, выстроил впереди себя одних только конных латников: ведь больше всего на них полагаясь, он и решился на битву (такая фаланга всегда бывает у персов наиболее боеспособной, поэтому на войне, как несокрушимая стена, ставится впереди).

Вооружение их такого рода: люди отборные и выделяющиеся телесной силой надевают сплошной, вылитый из одного куска шлем, воспроизводящий, подобно маске, человеческое лицо. Прикрытые им от темени до шеи, за исключением глаз, чтобы видеть, они вооружают правую руку копьем, превосходящим обыкновенное копье, в то время как левая занята уздой. Подвязав сбоку кинжал, они защищают панцирем не только грудь, но и все тело. Сделан панцирь следующим образом: отливают из меди и железа четырехугольные пластинки размером со всех сторон в пядень и, наложив их одну на другую краями так, чтобы всякий раз верхняя заходила за нижнюю, скрепляют их связью в местах соединений, и таким образом получается чешуйчатая рубашка, которая не сдавливает тела, но со всех сторон охватывает его и, облегая члены, стягивается и растягивается, не стесняя свободы движений. Панцирь имеет рукава и ниспадает от шеи до колен, оставляя непокрытыми только бедра, – ведь приходится сидеть верхом. Таков этот панцирь, лучший отразитель ударов, защищающий от всяких ранений.

Что касается поножей, то они от ступни доходят до колен, соприкасаясь с панцирем. Подобными же латами персы снабжают и коня, ноги одевают поножами, голову совсем стискивают налобниками, покрывают коня попоной, обшитой железом и спускающейся по бокам от спины до живота, так что она и защищает коня, и вместе с тем не мешает ему и не затрудняет бега. На снаряженного таким образом коня, как бы втиснутого в свое убранство, и садится всадник, однако вспрыгивает он не сам, но из-за тяжести его подсаживают другие.

Когда наступает время битвы, то, ослабив поводья и горяча коня боевым криком, он мчится на противника, подобный какому-то железному человеку или движущейся кованой статуе. Острие копья сильно выдается вперед, само копье ремнем прикреплено к шее коня; нижний его конец при помощи петли держится на крупе коня, в схватках копье не поддается, но, помогая руке всадника, всего лишь направляющий удар, само напрягается и твердо упирается, нанося сильное ранение и в своем стремительном натиске колет кого ни попало, одним ударом часто пронзая двоих.

Имея такую конницу и так расставив персидское войско, сатрап пошел в наступление, все время опираясь тылом на реку. Хотя по численности войск он значительно уступал эфиопам, все же, благодаря реке, он не давал себя окружить.

Двинулся навстречу ему и Гидасп, персам и мидянам правого крыла он противопоставил воинов из Мерои [146], сражающихся в тяжелом вооружении, опытных в рукопашном бою. Троглодитам и тем, что обитают по соседству со страной, приносящей корицу – они были легко вооружены, быстры в беге и прекрасно владели луком, – Гидасп поручил тревожить стоявших на левом крыле противника пращников и копейщиков. Узнав, что середина персидского войска кичится латниками, он сам стал против них с башненосными слонами, выстроил впереди тяжеловооруженные отряды блеммиев и серов [147] и разъяснил им, как следует вести себя в сражении.

С обеих сторон был дан сигнал – персы возвестили о битве трубами, эфиопы – бубнами и барабанами. Ороондат громким криком дал повеление фалангам устремиться на врагов, Гидасп же, напротив, приказал сначала идти навстречу помедленнее, неторопливо меняя шаг, чтобы слоны не отстали от передних бойцов и, кроме того, чтобы стремительность вражеской конницы истощила себя на пространство между армиями. Очутившись уже на расстоянии броска копья и видя, что персидские латники горячат коней, чтобы кинуться в битву, блеммии поступили, как им велел Гидасп: оставив серов, которые должны были служить как бы прикрытием и защитой для слонов, блеммии выскочили далеко вперед из рядов войска и изо всей мочи понеслись на латников, производя на зрителей впечатление обезумевших: в таком небольшом числе выступали они против более многочисленных и прекрасно вооруженных противников. Персы еще быстрее, чем прежде, погнали своих коней, считая неожиданной для себя удачей такую дерзость врагов, позволяющую сразу же, в первом столкновении, разбить их.