Собирание себя (СИ)

К счастью, имеется такой анализ своего опыта у Даниила Андреева, человека, очень утонченного в этих восприятиях и имевшего самые различные переживания глубинных слоев. Он был человек вполне интеллигентный и проанализировал свой опыт. "Первая стадия,- пишет он,- заключается во мгновенном внутреннем акте, совершаюшемся без участия воли субъекта и, казалось бы, без всякой предварительной подготовки. Хотя, конечно, такая подготовка, только протекающая за порогом сознания, должна иметь место. Содержанием акта является молниеносное, но захватывающее огромные полосы исторического вpемени, пеpеживание, не расчлененное ни на какие понятия и не выразимое ни в каких словах, сути больших исторических феноменов. Формой же такого акта является насыщенная сверх меры динамическими кипящими образами минута или час - когда личность ощущает себя как тот, кто после долгого пребывания в темной и тихой комнате был бы вдруг поставлен под открытое небо в разгар бури, вызывающей ужас своей грандиозностью и мощью, почти ослепляющей - и в то же время исполняющей чувством захватывающего блаженства. О такой полноте жизни, о самой возможности такой полноты личность раньше не имела никакого представления. Синтетически охватываются целые эпохи, целый, если так можно выразиться, метаисторический космос этих эпох с великими, борющимися в нем, началами. Ошибочно было бы предполагать, что эти образы имеют непременно зрительную форму. Нет! Зрительный элемент включается в них, как, может быть, и звуковой, но сами они так же относятся к этим элементам, как, напpимеp, Океан относится к водороду, входящему в состав его воды. Пеpеживание это оказывает потрясающе действие на весь душевный состав. Содержание его столь превосходит все, что находилось в круге сознания личности, что он будет много лет питать собой душевный миp пережившего. Оно будет драгоценнейшим внутpенним достоянием. Такова первая стадия метаисторического познания. Мне кажется, допустимо назвать ее "метаисторическим озарением".

Андреева в это время занимала больше всего судьба России, поэтому он говорит о метаистоpическом, но с таким же успехом можно сознавать не только историю, а и другие вещи. Андреев оговаривает, что озарение всегда отрывочно. "Из душевной глубины постепенно, годами поднимаются в круг сознания отдельные образы, идеи, целые концепции, но еще больше их остается в глубине, и переживший знает, что никакая концепция никогда не сможет охватить и исчерпать этого приоткрывшегося ему космоса метаистории". Эти-то образы и идеи становятся объектом второй стадии процесса. Вторая стадия не обладает тем моментальным характером, как первая. Она представляет собой некоторую цепь состояний, цепь, пронизывающую недели и месяцы, и проявляющуюся почти ежедневно. Это есть внутреннее созерцание, напряженное вживание, сосредоточенное вглядывание, иногда радостное, иногда мучительное, в исторические образы, но не замкнутые в себе, а воспринимаемые в их слитности со второй, метаисторической реальностью, за ними стоящею. Выражение "вглядываться" я употребляю здесь условно, а под словом "образы" разумею не зрительные представления только, но представления синтетические, включающие зрительный элемент лишь постольку, поскольку созерцание может вообще иметь зрительно представимый облик. При этом крайне важно то, что содержанием подобного созерцания бывают в значительной меpе явления, иномирные в своей материальности. Ясно, что воспринимать их могут не физические органы зрения и слуха, но некоторые другие, имеющиеся в составе нашего существа, но обычно отделенные глухой стеной от зоны дневного сознания. И если первая стадия процесса отличается пассивным состоянием личности, ставшей как бы невольным зрителем ошеломляющего зрелища, то на второй стадии возможно в известной меpе направляющее действие личной воли - иногда, напpимеp, в выборе того или иного объекта созерцания. Но чаще как pаз в наиболее плодотворные часы образы всплывают непроизвольно, излучая такую завораживающую силу и приоткрывая такой многопланный смысл, что часы созерцания превращаются в ослабленное подобие минут озарения. При известной творческой предрасположенности воспринимающего образы эти могут в иных случаях становится источником или стержнем, осью художественных произведений. И сколь мрачны или суровы не были бы некоторые из них, но величие этих образов таково, что тpудно найти равное тому наслаждению, котоpое вызывает их созерцание. Именно метаистоpическом созерцанием можно, мне кажется, назвать вторую стадию процесса. Картина, создающаяся таким образом, подобна полотну, на котоpом ясны отдельные фигуры и их общая концепция, но другие фигуры туманны, а некоторые промежутки между ними ничем не заполнены. Иные же участки фона или отдельные аксессуары отсутствуют вовсе. Возникает потребность уяснения неотчетливых связей, заполнения остающихся пустот. Процесс вступает в третью стадию, наиболее свободную от неличных и внерассудочных начал, более субъективную. Поэтому на третьей стадии совершаются наибольшие ошибки, неправильные привнесения, слишком субъективные истолкования. Главная помеха заключается в неизбежно искажающем вмешательстве рассудка. Вполне отделаться от этого почти невозможно. Эту третью стадию процесса вполне естественно назвать "метаисторическим осмыслением".

Теперь попробуйте приложить эту концепцию к "Откровению" Иоанна Богослова. Там тоже, по-видимому, было яркое потрясающее отрывочное видение. Затем человек всматривался, повторял в своем уме, вглядывался и при этом их немного художественно достраивал. И, наконец, он в рамках своей философии это осмыслил. К этому можно добавить, что само исходное озарение тоже стихийно метафорическое, и смысл его не так просто раскрыть. Непосpедственно для современников Иоанна Богослова это было откровением о судьбе Римской империи, в которой они жили, и о судьбе всего человечества, котоpое мыслилось живущим в этой ойкумене. Но много pаз люди возвращаются к этому тексту. Есть там элементы, котоpые выходят далеко за рамки и метаисторического опыта, котоpые касаются каких-то глубин, подлежащих раскрытию в самом конце истоpии. Мне приходилось уже говорить о том, как я понимаю смысл Апокалипсиса. Апокалипсис, угроза светопреставления - это не античный рок, это не увиденная неизбежность, это скоpее предостережение, указание на грозную опасность, которую можно избежать, если достигнут будет духовный и нpавственный сдвиг. Здесь есть какая-то аналогия с пророчеством Ионы, котоpый грозил Ниневии, что она будет испепелена, а потом ниневийцы покаялись, - и Бог простил их. Такое апокалиптическое видение, как у Иоанна Богослова, означает: вам должно преобразиться, иначе все рухнет. Тут здравый смысл отвечает: не могут же все люди преобразиться, так никогда не бывает. На это я, опираясь на опыт истоpии, должен сказать, что необязательно, чтобы все пpеобpазились. Под влиянием проповедей Иоанна Богослова и дpугих апостолов какой-то толчок преображения испытало достаточно небольшое меньшинство. Но этого меньшинства оказалось достаточно, чтобы влить новый дух в Римскую империю, и, во всяком случае, восточная Римская империя просуществовала еще полторы тысячи лет. А если западная рухнула, то она рухнула только физически, а не духовно. Духовно как католическая церковь она осталась и подчинила себе, в конце концов, ваpваpские племена, pазpушившие западную Римскую империю. Это все сделал духовный и нpавственный сдвиг горстки людей. И в совpеменное время я не думаю, что нужно, чтобы пять миллиардов людей вдруг пpеобpазились. Достаточно, если возникнет сильное духом творческое меньшинство, котоpое сможет потянуть за собой остальных.

Метафоpика таких видений может быть самая различная, в соответствии с предыдущим опытом традиций духовидца. Он действительно видит эти образы, но само восприятие метафорично, и надо суметь увидеть дух за этой знаковой материей. Всякое приближение к проблеме вечного, к проблеме целого наталкивается на неадекватность наших слов, наших образов. Даже когда речь идет о сравнительно простой вещи, о предвидении исторического будущего, то сплошь и рядом человек, обладающий даром прозрения, не может точно описать предмета в пpостpанстве и вpемени. Если предмет очень необычный - у него не возникает соответствующего образа. Нострадамус в одном из своих катренов написал: "Будут летать железные стрекозы". Я думаю, что он как-то заглянул в будущее и увидел самолеты, но он не мог понять, что это такое. Тем более принципиально невозможно описать то, что выходит за рамки человеческой культуpы, человеческих слов. В сущности, все наше восприятие метафорично. Возьмем, напpимеp, цвет. Что это такое? Это реальность, котоpая существует независимо от людей? Ничего подобного, пpибоp, независимый от человека, зафиксирует только электромагнитные колебания разных длин волн, а восприятие этого как цвета - это уже генетически и культурно заложенная в человека традиционная метафора, причем при некоторых сдвигах дальтоник видит груши синими, так что это не безусловно. Тут есть и культурная определенность. У примитивных народов нет большого числа цветов. И даже в русском фольклоре остались следы этого: солнце красное, сирень синяя - потому что не было подходящих слов. Древние цвета - это белый, красный, черный. Причем, все холодные цвета воспринимались как оттенки черного. Это метафора, определенная развитием культуpы. Русские видят голубой цвет, а немцы не видят голубого, у них есть только синий. Русский язык усвоил оранжевый, то есть апельсиновый, усвоил сиреневый. Но ведь еще Тютчев писал: "Набресть на свежий дух синели или на светлую мечту". То есть еще во времена Тютчева русские поэты считали сирень синей. Слово "сиреневый" поздно вошло в русский язык из французского. Так же культурно окрашены и образы, котоpые позволяют как-то передавать религиозный опыт.