Бомба для председателя

Юлиан Семенов

Бомба для председателя

ЗАПАДНЫЙ БЕРЛИН. 1967, август

Его бил озноб. Ночь была теплая, но его все равно бил озноб. Он то и дело оглядывался; улица была пустынной, ни одного такси, а до Чек Пойнт Чарли оставалось еще километра два по набережной, через мост, мимо бетонно-стеклянного здания концерна Шпрингера, на крыше которого мертвенно высвечивались буквы, слагавшиеся в слова: «Выпуск последних известий». Был уже второй час ночи — яркие, голубоватые неоновые фонари в черном небе казались осколками льда. Листва деревьев, подсвеченная этим холодным светом, была жирной, как бы сделанной в театральной мастерской из картона, выкрашенного темно-зеленой масляной краской.

Он понял: его бил озноб не оттого, что он сейчас до смешного случайно узнал, и не потому, что он торопился в Чек Пойнт Чарли, чтобы скорее оказаться на той стороне; его бил озноб потому, что сейчас он впервые в жизни ощутил страх, и не просто страх, который знаком каждому, но особый — страх перед враждебностью всего окружающего. Все сейчас казалось ему враждебным, даже жирные листья платанов. Особенно страшно становилось ему, когда он видел черную воду канала. Льдистый свет фонарей в этой черной, жирной воде тоже казался жирным, и эта противоестественность льдинок и жира, увязанная в естественное единство провалом канала, пугала его сейчас больше всего.

«Хоть бы в одном окне был свет, — думал он, — я бы позвонил. Но он же сам мне сказал, что в полицию звонить бессмысленно. А может, я просто накручиваю себя… Насмотрелся детективов… И трясусь как осиновый лист. Надо переключиться, и все пройдет, и этот озноб тоже пройдет, и я смогу спокойно дойти до границы. Нельзя идти с этим гадостным чувством ужаса. Но повинен в этом только я. Он лишь довел меня до этого состояния. Сам трясся, и меня тоже стало трясти. Да, на что я хотел переключиться? На осень. Нет, на осиновые листья. Почему осина? Это, наверное, потому, что осиновые листья становятся красными осенью и жестяно шевелятся на ветру, но все равно они не кажутся в наших лесах такими театральными, как эти жирные платаны. Смешно: „Отчего вы так покраснели, уважаемый лист осины?“ Просто по-чеховски: „многоуважаемый шкаф“. Вам стыдно, лист осины? Вам стыдно того, что скоро вы опадете, исчезнете под снегом, чтобы через год стать землей? Разве это так страшно — стать землей? Хватит об этих осинах, — одернул он себя. — Хватит!»

Он внезапно почувствовал, как прошел озноб, и тело уже не била судорожная, частая дрожь.

«Вот и все, — сказал он себе. — Просто любой нормальный человек боится одиночества в ночи. Для этого, наверное, и женились первобытные, чтобы не страшно было спать одному в лесу. И старикам вдвоем спать не так страшно, когда каждая ночь может оказаться последней в жизни».

Он достал пачку сигарет и остановился. Закурил, несколько раз чиркнув отсыревшими спичками. «Отмокли в кармане, — отметил он, — это я так вспотел со страху… Завтра надо купить зажигалку».

Он услыхал сзади шум автомобиля. Вздрогнув, почувствовал, как ослабели ноги. И снова все тело покрылось холодной испариной.

«Сейчас закричу, — успел подумать он. — Разобью стекло в этом доме и закричу. Хотя какой это дом? Руины… Они меня здесь и подстерегли».

Он обернулся: по улице катило такси. Над крышей горел фонарик: «Свободен».

Он попробовал шагнуть на мостовую, чтобы остановить машину, но почувствовал, что ноги его не слушаются: они стали ватными после того, как он услыхал мотор у себя за спиной в этом мертвом ночном городе, среди руин, жирных листьев и черной воды канала.

«Я думал, что будет нестись какой-нибудь гоночный автомобиль с автоматами в открытых окнах. А это просто такси. Один шофер. И никого больше».

И, облегченно вздохнув, он вышел на мостовую и поднял руку.

— Добрый вечер, господин, — сказал таксист, распахнув дверцу.

— Чек Пойнт Чарли, пожалуйста.

— Чек Пойнт, — повторил шофер. — Без подружки нет смысла бродить, а?

«Не объяснять же ему, что у меня не было денег на такси из центра до границы, а метро уже закрылось», — подумал он и согласно кивнул головой:

— Да, без подружки, конечно, нет смысла гулять по городу.

— Нужна девочка?

— Нет, спасибо.

Он испытывал сейчас громадное, расслабленное, веселое и легкое счастье: так бывает, когда опасность, причем не очевидная (с ней легче бороться), а та, которую предугадываешь, к встрече с которой изнурительно готовишься, уже позади.

Шофер переключил свой зеленый фонарик на красный и сказал в маленький микрофон — такие сейчас установлены у большинства западноберлинских таксистов:

— Заказ на зональную границу. Чек Пойнт Чарли. У вас никого нет в том районе, чтобы взять в город?

Сквозь писк и треск диспетчерской службы низкий мужской голос ответил:

— Сейчас запросим.

Шофер пояснил:

— Надо кого-нибудь подхватить в центр, чтобы не тратить зря бензин.

— Я понимаю. Хотите сигарету?

— С удовольствием. Нет, спасибо, я прикурю сам. Яркая вспышка спички — можно вмазать в столб. У меня раз так было.

Он ловко прикурил от зажигалки, затянулся и сказал:

— Я всегда курю «ЛМ», но ваши, пожалуй, покрепче.

Айсман потушил сигарету и посмотрел на Вальтера. Тот спросил:

— Будем варить кашу?

— А что делать? Это только в книжках у Маклина добрые английские диверсанты запирают наших солдат в подвалы, пока рвут форт. Этого парня не запрешь в подвал… Он теперь знает все.

— Мало ли про нас говорят. Мы привыкли. Пусть поболтают еще…

— Наш выродок сказал ему про Лима. И про нас. И про штаб-квартиру. И про полигон…

— Будить хозяина?

— Он не спит…

— Тогда давай приказ…

— Нет, — задумчиво ответил Айсман, но эта задумчивость не помешала ему стремительно набрать номер, подключить к телефону диктофон и сказать в трубку: — Парень уходит. Как быть? — Он внимательно выслушал ответ и сказал: — Ясно. Хорошо.

Вальтер посмотрел на Айсмана, осторожно положившего трубку на рычаг, и спросил:

— Что он сказал?

— Передай шоферу, что парня выпускать нельзя.

Вальтер взял микрофон и перевел кнопку на отметку «Связь».

В микрофоне таксиста зашуршало, и сквозь таинственные помехи спящего города низкий мужской голос пророкотал:

— Возьмите адрес: Нойкельн, Шубертштрассе, пять.

— Вас понял, благодарю, — ответил шофер и подмигнул пассажиру: — Все в порядке, я обеспечен клиентом. Пожалуйста, если вас не затруднит, откройте сзади окно: очень душно, а кондиционер поставить — нет денег…

— Повернуть ручку вниз?

— Нет, наоборот, вверх. Да вы станьте на сиденье коленями, так не дотянетесь.

Человек стал на колени и потянулся к белой, сверкающей хромом ручке. Именно эта сверкающая белая ручка на красной кожаной обивке была тем последним, что он видел в жизни, — пуля, выпущенная шофером из бесшумного пистолета, снесла ему полчерепа, и рыжий мозг забрызгал стекло, которое через какое-то мгновение стало черно-красным от крови.

Пуля, пройдя сквозь дверцу сверху вниз, потому что шоферу пришлось чуть привстать, чтобы удобнее было стрелять в затылок пассажира, срикошетила о люк канализации и разрезала угол окна в квартире фрау Шмидт. Ударившись о металлический держатель люстры, пуля разбила экран телевизора — уже на самом излете.

Фрау Шмидт в это время снился сон, будто она во время бомбежки потеряла карточки на маргарин и крупу. Она закричала и проснулась. Ее дочь Лотта прибежала к ней в спальню. Дочь просила ее остаться еще на неделю в Гамбурге: обстановка «во фронтовом городе» дурно отражалась на нервном состоянии матушки, где та жила совсем одна, в большой квартире, далеко от центра, на берегу Брюггерканала — как раз в том месте, где только что был убит человек, считавший, что «переключиться» следует, настраиваясь воспоминаниями на осенний лес, в котором пламенеют осиновые листья…