Господь — Пастырь мой

Почему в середине пути так трудно и больно? Что причиняет мне боль? — Мир и я сам. Я еще занят собой, но уже иду к ближнему и должен оторвать себя от себя. В начале человек был влюблен в мир и людей. Но в действительности он пока не научен любви: он любим Богом, но сам еще не умеет любить.

Когда начинается научение общинной жизни, все, радуясь друг другу, говорят: «Какие мы хорошие, как приятно быть вместе!» Но наступает момент, когда человек говорит: «Какие все противные!» — Я прикасаюсь к своей нищете, обнаруживаю зло и боль в себе, во мне возникает страх: все увидят меня, какой я есть, и отойдут от меня.

Здесь нужно сказать о целительности общинной жизни, о ее возможностях, которых не имеет каждый из нас сам по себе. Монахи ради спасения шли в монастыри, в пустыни. Христианин, живущий в миру, идет в общину, живет в ней. Она дарит ему ближнего, ближних, возможность увидеть себя таким, каков он есть. Ближние становятся моим зеркалом. Когда я стал отрываться от себя, чтобы идти к ближнему, это вызвало во мне боль и сопротивление. Но вдруг открывается мне тайна того, что ближний становится целителем моей души. Если я не принял ближнего как помощника мне, испугался его, не доверил ему свою боль, то есть не открыл свое сердце, то я начинаю искать спасения от боли на пути забвения, прибегая или к алкоголю, или к зрелищам и т. д. Наркотиком может стать все, что угодно, и особенно страшно то, что даже и религию можно превратить в средство моего забвения. Увы, здесь приходят на память печально знаменитые слова о религии как опиуме.

Я шел от себя к ближнему и Богу, но, так и не дойдя, вернулся к себе. Стал христианином–одиночкой, а это нонсенс. Христианинодиночка может попытаться встать на путь аскетики, но это будет аскетика страха, а не любви. Например, он может добросовестно, с увлечением прочесть Добротолюбие, вдохновиться на самый аскетический подвиг, со страстью отдаться аскетическим упражнениям, изнурить свое тело строгим постом — и ничего, кроме вреда, не принести себе. Мой духовный отец Серафим (Тяпочкин) из села Ракитного рассказывал мне с юмором: «Ко мне приносили постников, их приходилось отпаивать с чайной ложечки».

Христианин–одиночка способен даже любовь к ближнему и милосердие превратить в аскетическое упражнение, средство его спасения, о чем так хорошо писала мать Мария (Скобцова). Христианин–одиночка, даже придя в храм, где должно совершаться таинство собрания братьев во Христе, радуется, когда в нем никого нет. В книге «Беседы иконописца» архимандрит Зинон рассказывает, с каким удовольствием одна женщина поведала ему, как ей хорошо было молиться в пустом храме: никто ей не мешал.

Аскеза христианина–одиночки вредна, потому что бесплодна. Мать Мария, познавшая тайну Христовой Любви, писала: «Уничтожьте любовь к человеку, — и вы уничтожите человека, потому что, не любя его, вы его отрицаете, сводите к не–сущему». Николай Бердяев писал: «Нужна аскеза, которая приучала бы человека к общению и братству, это требует новых методов аскезы». Мы должны поставить вопрос в нашей Церкви — к этому давно уже подвела наша жизнь — о новой аскетике, аскетике общины. Язык этой аскетики — любовь.

Аминь.

Ересь жизни

Господь каждому из нас всегда предлагает выбор: жизнь или смерть.

Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие (Втор 30:19). Человек в ужасе замирает пред этим выбором, ибо в этот момент в нем должна открыться таинственная глубина его последней свободы. Глубина эта бездонна и трагична, ибо сам по себе человек может пропасть в ней. И тогда он слышит спасительный голос: Избери жизнь (Втор 30:19).

Спросим каждый себя: «Жив ли я? Выбрал ли я жизнь? И что мне нужно для того, чтобы вновь и вновь правильно выбирать ее?»

Если я выбираю не жизнь, то становлюсь изменником жизни, предаю ее. По слову Николая Бердяева, это есть ересь жизни — единственная настоящая ересь.

Чтобы не сделать ложного выбора, нужно всегда помнить заповедь Божию: Избери жизнь. Но что значит помнить? Держать в голове, знать умом? Мало. Помнить — это жить Богом.

Вдумаемся в то, что есть память. Память — это реакция на отсутствие. Нужно различить природную память и священную, или духовную память.

Природная память по отношению к хорошему прошлому рождает сожаление о том, что его уже нет. А по отношению к плохому она радуется избавлению от него. Но в обоих случаях она уничтожает прошлое, хоронит его, порой в очень красивой форме. Она говорит: «Прошлого нет», то есть отказывает ему в жизни. «La vita foga», жизнь убегает — сетовал Петрарка. Человеку трудно примириться с мыслью, что его прошлое исчезает. Но природная память бессильна перед временем.

Священная память побеждает время, актуализирует далекое историческое событие, превращая его в церковное «днесь». «Дева днесь Пресущественнаго раждает…», — поет Церковь каждый год на Рождество. Эта память — духовная, творческая, онтологическая, животворящая. В глубинном слое личности она творит полноту жизни. В человеке оживает все человечество. Поэтическая интуиция Максимилиана Волошина говорит об этом так: «Весь трепет жизни всех веков и рас живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас».

Священная память призвана соединить нас с Богом. Память эта есть жажда, желание человека соприкоснуться с Богом, припасть к Нему. И эта наша жажда утоляется в таинстве Евхаристии, которую мы всегда, по заповеди Христа, творим в Его воспоминание. Он просил нас: «Вспоминайте Меня». Не в том смысле, чтобы собирались и говорили о Нем, но чтобы мы реально соединялись с Ним. Память — это соединение со Христом всего нашего существа, всего нашего состава. Только священная память способна победить отсутствие и дать чаемое Присутствие, сотворить со–бытие.

А как она осуществляется в наших отношениях с ближними?

Священная память животворящая. Се, творю всё новое (Откр 21:5). Она творит из ничего. Способны ли мы к такой творческой, обновляющей памяти по отношению к ближним? Мы всегда просим Бога сотворить вечную память о наших ушедших. А Господь просит нас не забывать тех, кто ныне рядом с нами. Он доверяет их нам, нашей священной памяти о них, памяти–любви.

Что значит память как творчество в нашей повседневной христианской жизни? Наш ближний утопает в грехах. Нетворческая реакция — реакция осуждения. Творческая память предполагает веру в него. Иисус Христос сказал об умершей девочке: Она не умерла, но спит. И все смеялись над Ним. Он сказал ей: Девица, встань (Мк 5:41). И она ожила.

Сможем ли и мы так подумать о погрязшем в грехах человеке, что он не умер, но только спит, найти в себе такую веру в него, чтобы призвать его встать, пробудить его к жизни? Вера в человека и будет осуществлением нашей памяти как творчества.

Вторая форма нашей памяти о ближнем — это забота о нем. Заботиться — значит постоянно держать в своем сердце нужды брата, большие и малые. Заботясь о нем, мы не сможем сами прибавить ему роста хоть на локоть, но эта священная забота может устранить все внешние преграды и через разобранную кровлю опустить расслабленного к ногам Иисуса. И тогда плодом нашей заботы станет исцеление и жизнь.

Третья форма памяти — долготерпение — самая трудная. Трудная потому, что в этом случае мы сами бываем внутренне задеты, ранены недостатками ближнего. Нам мучительно трудно с ним, он нас раздражает, у нас не хватает сил терпеть его. Тогда мы не просто не хотим его помнить, мы стараемся забыть его, хотим идти на разрыв с ним, отступиться от него, словом, забыть, не помнить его.

Если мы не осуществляем по отношению к ближнему памятилюбви, памяти–веры, памяти–заботы и памяти–долготерпения, мы согрешаем против жизни, оказываемся еретиками жизни.

Мне хотелось бы рассказать об одном опыте церковной жизни, в котором братьям удалось избежать этой ереси, хотя опасность была велика. Речь пойдет о духовной заботе паствы о своем пастыре.

Пример этот может показаться необычным, потому что мы привыкли к тому, что священник заботится о христианах, а они, как овечки, принимают как должное эту заботу. Но в церковной творческой жизни возникают ситуации, когда овцы должны позаботиться о своем пастыре.