Письма

Если Еллины или Иудеи станут возражать на сие (нужны тысячи глаз, чтобы рассмотреть возражения и опровергнуть их), то первым скажем: почему Зевес, как говорит Гомер, не спас от опасностей своего возлюбленнейшего Сарпедона, а только подал ему совет? А последних спросим: почему Бог, говоривший в Ветхом Завете устами Моисея и других Пророков, не спас людей, но когда они не послушали Его, подверг их наказаниям?

Когда кто–то подвергается казни, вместе с наказанием, показывается и то, что он не послушен законодателю, лучше сказать, что сам законодатель предвидел невозможность всех убедить, чтобы стали они людьми честными. Кто составляет правила о наказаниях, тот, очевидно, знает, что не удержит в повиновении порочных. То, что можно сказать в подтверждение этого, сказано об Иуде.

Посему на этом должно было бы остановить и доказательство, поскольку всякий пример, на какой бы ни указали после сего, будет ниже; ибо что удивительного, если то, что произошло с Самим Словом, впоследствии случится и с человеком? Но чтобы не подать мысли, будто бы я пользуюсь благовидным предлогом к лености, не откажусь представить в пример и людей.

Итак, по какой причине в священнотаинника Моисея метали камнями, Пр. Исаию, видевшего Серафимов, распилили пилой, Пр. Иеремию заключили в тинный ров, Ап. Петра вознесли на крест, а Ап. Павлу усекли главу? Не потому ли, что не все внимали их словам и советам? Если скажешь, будто потерпели они сие потому, что неискусны были в сложении витиеватых или строго–доказательных речей, то обращусь к тем, которые вне Церкви заслужили наибольшую славу красноречием и силою и убедительностью слова.

За что Платон, это сокровище Еллинов, лишился и самой свободы? Не за то ли, что не в силах был убедить ни одного властителя? А Пифагор, высоко думавший о своей мудрости, почему расстался с Фаларидом? Не потому ли, что после его высокого учения тот опять продолжал быть тираном? Почему Сократ, превзошедший всех тогдашних мудрецов, умер, будучи осужден испить яд цикуты? Не потому ли, что люди не терпят тех, кто их уцеломудривает? Но так как ты можешь потерпеть поражение и от Аристотеля, то слушай, что говорит он: «Вития никаким способом не убедит, и врач не вылечит, но если они не упустят ничего из того, что могли сделать, скажем, что достаточно искусны».

Почему обвинен был Перикл, который во многом превосходил витий, и притом когда у него на устах, по словам комедии, обитала какая–то убедительность? Если бы мог он убедить, то не потерпел бы добровольно убытка. Почему Фемистокл, восхваляемый за природные дарования, у которого все само собою делалось как должно, осужден был на изгнание?

Почему Демосфен, который в отношении одного и того же мог доказать, что это возможно, а потом — что невозможно (если оставлю в стороне все прочее, умолчу о поражениях, о том, что говорили о Гарпаловых деньгах), не уловил Мидиаса, сделавшего ему столько зла? То, что хотелось Демосфену уловить его, оттого он и употребил все силы, чтобы написать обвинение, это очевидно. Почему же не уловил? Не потому, что речи свои почитал бессильными пред могуществом врагов. Ибо не за взятку какую–нибудь, как говорил Есхин, не пустил он в дело обвинения; потому что величие души в этом витии не дозволяет обвинить его в гнусном корыстолюбии. И кто после победы уступил своим богатым опекунам отцовское имущество, тот не попользовался бы гнусною взяткою в уголовном деле.

Но осознав, что враги сильнее его речи, и рассудив, что против их насилия ничего не сделает его искусство, он с благоприличием перенес беду, признав за лучшее сделать вид, что уступил по кротости, нежели быть побежденным по приговору судей; хотя сия уступка из страха для Демосфена, представившего на суд Мидиаса, значила то же, что и признание невозможности одолеть его. Лучше же сказать, сим предоставлялась врагам более значительная победа. Одно предполагало, что речь не будет иметь силы над судиями, а другое показывало, что сам написавший речь был о ней сего мнения.

Посему, если такая речь не подавала витии надежды на убеждение и он не надеялся убедить, не жестоко ли, неумолимый, когда каждый из них судится по собственному намерению и непокорность одних не служит во вред и не ставится в вину другим, в отношении меня иметь на дело другой взгляд и вводить новый порядок?

Написал же я это, не похвалами желая усладиться — сам знаешь, что пренебрегаю ими, — но если бы стал добиваться похвал, то перечислил бы тех, кого убедил возлюбить добродетель, а их много, и это люди, всеми одобряемые. Напротив же того, я старался доказать, что — убедит ли кто или не убедит — надлежит изведывать намерение советующего и судить о нем не по концу дел, над которым он не властен.

108. Диакону Феодосию.

На сказанное: кто не весть, яко Ефесский град служитель есть великия Артемиды (Деян.19:35)?

Пожелал ты уразуметь, что написано в Деяниях Апостольских: кто не весть, яко Ефесский град служитель есть великия Артемиды и Диопета? Так знай, что это слова не Писания, но ефесского книжника; и излишним почитаю толковать пустое многословие, о котором, думаю, и Песнопевец сказал: поведаша мне законопреступницы глумления, но не яко закон Твой, Господи (Пс.118:85).

109. Ему же.

Поскольку ты, как любознательный, желаешь быть и многоведущим, то скажу тебе и это, чтобы не подумали обо мне, будто бы огорчаю тебя. У Еллинов люди, изготовлявшие истуканов, намереваясь внушить зрителям страх, говорили, что истуканы посланы Дием или от него ниспали и что они лучше всякого произведения человеческой руки. Потому и ефесский истукан назван диопетом и небесным кумиром (βρετάς), кумиром же — по сходству с человеком (βροτòς).

Но дело бывало и не так. Напротив того, чтобы никто не мог сказать, будто бы истукан сделан человеческими руками, того, кто делал истукана, изгоняли или убивали, а потом распускали в слух ложную молву для обольщения людей. Ею обольщен был и ефесский город. Посему и книжник ефесский сказал им это. Иные утверждают, что было это сказано о статуе Артемиды, то есть Артемиды великой.

А о том, что вправду делателей истуканов убивали или изгоняли, свидетельствует событие, вскоре потом случившееся в Александрии египетской. Птоломей собрал художников, чтобы изваять статую Артемиды. По окончания же дела он велел выкопать большую яму и, скрыв обман, т. е. сделав над ямою настилку из листьев, приказал художникам там ужинать. Во время же ужина они, низринувшись в эту пропасть, умерли, и по моему мнению, понесли справедливое наказание за то, что взялись сделать истукана на обольщение всякого.

А Птоломей, вознамерившись истребить художников, поступил так, чтобы истукан, именуемый богом, которого и назвал он нерукоскверненным, почитался и нерукотворенным. Впрочем, дело не осталось в тайне. Когда стало оно известным, каждый год умершим так воздавалась почесть оплакиванием.

110. Схоластику Ирону.

Против Еллинов; о чтении, о благодати богодухновенных Писаний и пользе от них.

Не пренебрегай, друг, медоточивым слышанием Божественных Писаний. Диавольская это хитрость, не позволяющая увидеть сокровище, чтобы не приобрели мы богатства. «Слышание Божественных мыслей ничего не приносит», — так говорит враг, чтобы не увидеть ему деяний, происходящих от сего слышания.

111. Феологию.

На слова: око за око и т. д. (Мф.5:38).

Законодатель обоих Заветов один. Но Иудеям, как необузданным, закон запрещал только дела, а Евангелие, преподавая нам учение как любомудрым, и самые мысли, от которых рождаются действия, преграждает как источники зла, не только строго наказывая за совершенные грехи, но и полагая надежные преграды к их совершению.

Если же угодно тебе, обратимся и к подлинным словам. Всего лучше слышать самое Писание. Господь говорит: речено бысть древним: око за око, и зуб за зуб. Аз же глаголю вам: не противитися злу. Закон мерою наказания полагает равное страдание, дозволив обиженным делать столько же зла, сколько они сами потерпели, чтобы опасением потерпеть то же самое предотвратить злое дело. Вот объяснение, касающееся глубокой мысли законодателя.