Андрей Первозванный – апостол для Запада и Востока

Согласно Оскару Куллману, апостол «являясь свидетелем, находится в прямых отношениях с Господом. Единственное достоинство апостола заключается в том, что он получил непосредственное откровение (apokalipsis). Однако это относится не только к богословскому пониманию истории спасения, но и к фактам как таковым, образующим эту историю, <…> Для Двенадцати речь идет о том, чтобы свидетельствовать о событиях, произошедших, когда воплотившийся Иисус “пребывал и общался с ними” (Деян 1:21)» [92].

Апостольство как примиренное разнообразие

Таким образом, мы можем сделать некоторые выводы из этого размышления об апостольском призвании, которые просветили бы реальность современной церкви, все еще разделяемой многочисленными проявлениями непонимания. Единство, которое рождается в общине верующих, предшествует возникающим в ней разделениям: это удивительное и потрясающее явление, следствия которого заранее невозможно представить. Апостольство церкви, прежде всего, понимается исходя не из исторического преемства ее иерархии, оно непрестанно предлагается в спасительной встрече с Господом, которая происходит вновь и вновь каждый день в самых разных исторических условиях. Петр и Андрей становятся апостолами не путем официального назначения или принятия на себя должности, а благодаря готовности к встрече, которая перестраивает всё их существование, начиная с самой банальной и непосредственной повседневности. Созерцание иконы братского объятия должно вновь привести нас к евангельской свежести представленного на ней события.

Призвание – это не заслуга или завоевание, объясняемое личностью или поступками апостолов: это чистая тайна избрания, безусловного предпочтения со стороны Господа. Евангелие от Марка очень точно подчеркивает это: «Потом взошел на гору, и позвал к Себе, кого Сам хотел; и пришли к Нему. И поставил из них двенадцать, чтобы с Ним были, и чтобы посылать их на проповедь, и чтобы они имели власть исцелять от болезней и изгонять бесов» (Мк 3:13–14). «Кого Сам хотел» – это онтологическая основа, фактор, образующий христианское призвание как определенную задачу в мире. Во главе всего стоит избрание, выбор, сделанный Христом. Слово «избрание» устанавливает границу, порог, между небытием и бытием. Бытие расцветает из небытия как выбор, как избрание: не существует иного условия, которое можно было бы предложить, не существует иной мыслимой предпосылки. Такой выбор, такое избрание – это чистая свобода Тайны Бога в действии, абсолютная свобода выражающей себя Тайны.

Заново открыть призвание означает также заново открыть природу христианского общения, koinonia. Оно тоже показывает динамику свободы, это не нужда, а безвозмездное событие. Если встреча со Христом – это тайна избрания, то единство, порождаемое ею, является даром примирения, сложения человеческого разнообразия в совершенно новом измерении. Объятие двух братьев – Андрея и Симона – является свидетельством этой новизны: не кровное родство толкает их в объятия друг к другу, а сознание нового начала их существования, которое связывает их так, как ничто другое, пережитое ими ранее. Они никогда не обнимали так друг друга, это не было каким-то привычным и необходимым жестом, это встреча во Христе, примирение в новой семье.

История разделений между христианами показывает, насколько трудно примирить то, что кажется близким: много ли католиков и православных в состоянии подробно перечислить те различия, которые препятствуют полному общению церквей, именуемых «сестрами»? И все же подобное разделение в различных обстоятельствах возникает и сегодня, несмотря на четкое осознание его неуместности. Папа Павел VI в одном выступлении по случаю 400-летия римской Греческой коллегии отмечал:

Необходимость единства утверждается всеми, но это не приводит к действительному преодолению разделений. Впрочем, это потребность, которая лежит в основе всего выражения жизни человека, относится к определению «я». Высшим идеалом любой человеческой революции была всеобщность: сделать из всего человечества единое целое. Высшим идеалом любой великой философии также было единство между всеми людьми: единство, где каждый оставался бы самим собой и в то же самое время одним целым с другими. Но ни одна философия никогда точно не могла представить это, и никакая революция никогда не смогла это реализовать: и в итоге отчаяние разрушает революционный идеал, поскольку он оказывается недостижимым. В церкви обнаруживается такая же динамика: экуменизм – это стремление к единству, это не революция или реформа, которую необходимо осуществить, это чудо, благодать События, которое начинается заново каждый день, как утро Пасхи, как та встреча, которая заставила апостолов заключить друг друга в объятия и посмотреть друг на друга по-новому.

Йоханнес Эльдеманн. Диалог между Востоком и Западом: опасность или возможность? От «псевдоморфоза» к «обмену дарами»

Размышляя о значимости апостола Андрея для христианской ойкумены, многие из нас, возможно, вспомнят икону, на которой изображены апостолы Петр и Андрей в братских объятьях. Эта икона была написана более 40 лет назад по просьбе патриарха Афинагора в память о его исторической встрече с папой Римским Павлом VI в Иерусалиме, которая ознаменовала начало новой эры в отношениях между Православной и Католической церквами. Жесты обоих апостолов символически выражают готовность к прощению, диалогу и примирению между церквями Востока и Запада. Однако есть все же в наших церквах люди, которые смотрят на подобный диалог и на любые экуменические контакты с недоверием. По их мнению, диалог – это не благо, дающее нам возможность взаимного обогащения, а напротив – зло, несущее опасность для индивидуальной веры. Если мы желаем продвигаться вперед по пути экуменизма, а другими словами – к единству церкви, то мы не можем игнорировать эти сомнения, нам придется с ними разобраться.

С течением времени взаимное влияние богословия на Востоке и Западе, которое, несомненно, существовало, иногда воспринималось как угроза, а иногда как шанс. Тот факт, что православные богословы нередко рассматривали западное влияние как опасность для их доктринальной целостности, в то время как западные теологи нередко говорили об обогащении своих взглядов восточной богословской мыслью, дает нам пищу для размышления. Ниже я попытаюсь рассмотреть наши сегодняшние суждения в исторической перспективе и вывести из нее заключения для будущего богословского диалога между Востоком и Западом.

1. Тезис о «псевдоморфозе» православного богословия

Изучая богословско-исторические учебники, которые описывают отношения между церквами Востока и Запада, мы часто отмечаем их однобокий взгляд на историю. После Золотого века греческой патристики, ее интеллектуальных исследований и систематизации в Византийской империи, наступил период упадка восточной теологии, все более поддававшейся западному влиянию – как католическому, так и протестантскому. Православные богословы всерьез не задумывались о своем наследии вплоть до XX века, когда католические и протестантские влияния стали рассматриваться как угроза сохранению аутентичной православной веры. Особенно ясно эту мысль выдвигал о. Георгий Флоровский. На Первом конгрессе православных богословов в Афинах в 1936 году он представил свой тезис о том, что «русское богословие полностью искажено западными влияниями» [94] до таких пределов, что принятие протестантских идей и схоластических мыслей означало бы «раскол между богословским “изучением” и опытом церкви» [95]. Результатом этого процесса может стать «насильственный псевдоморфоз» [96] православной теологии, которую заставляют «мыслить совершенно чуждыми категориями и выражаться иностранными концепциями» [97]. Термин «псевдоморфоз» Флоровский взял из известной работы историка и философа Освальда Шпенглера «Закат Европы», [98] этот термин в дальнейшем подхватили многие православные богословы, и он получил большое развитие, особенно в греческом богословии. Единственным спасением от западных влияний радикальные сторонники концепции «псевдоморфоза» – к которым сам Флоровский себя не относил – пропагандировали возвращение к истокам учения отцов церкви: только в писаниях отцов явлена подлинная православная вера. Таким образом, во второй половине XX века концепция «неопатристического синтеза» превратилась в идеал православного богословия.