Преподобный Амвросий (СИ)

Ежегодно к великим праздникам Рождества Христова и Св. Пасхи рассылалось старцем по нескольку десятков денежных писем в разные места к не могущим явиться к нему за милостынею лично. Посылалось рубля по три, по пяти и более. К концу жизни старца число таких рассылавшихся к великим праздникам денежных писем возросло до двухсот. Бывали, хотя редко, случаи, когда о. Амвросий посылал одному лицу рублей по сто и более. Некоторые бедные монахини почти, можно сказать, содержались на его счет. Многим он помогал и целые семьи поддерживал материально при содействии относившихся к нему с доверием богатых людей.

Наконец, многолюдная Шамординская обитель, со множеством бедных, больных, сирот, калек и бесприютных, получала свое содержание от старца или ради него.

Любовь и сострадание старца к людям были таковы, что он не оставлял без внимания, участия и помощи самого, по-видимому, маловажного их горя, которое в глазах других людей казалось смешным и не заслуживающим никакого внимания. Однажды остановила его крестьянка, которая была нанята помещицей пасти индюшек. Индюшки у нее не жили, и барыня хотела ее рассчесть. «Батюшка, ― кричала в слезах баба, ― хоть ты помоги мне. Сил моих нет. Сама над ними не доедаю, пуще глаз берегу, а колеют они. Согнать меня барыня хочет. Пожалей, родимый!» Присутствовавшие тут смеялись над ее глупостью, зачем она с такими пустяками идет к старцу. А старец ласково расспросил ее, как она их кормит, и дал советы как их содержать иначе, благословил ее и простился. Тем же, которые смеялись над крестьянкой, он заметил, что в этих индюшках вся ее жизнь. Индюшки у бабы перестали колеть.

Когда Шамордино только что устраивалось и сестер было мало, у батюшки попросилась в новый монастырь одна пожилая, но здоровая женщина. Батюшка принял ее и отправил на Рудновский хутор ходить за скотом. С усердием принялась она за свое послушание и трудилась исправно, но затем, мало-помалу, стала тяготиться тем, что живет она не в монастыре, от церкви далеко и молиться некогда, все только о коровах да о свиньях думать надо. Уныние овладело ею настолько, что она стала роптать и на старца, говоря: „Я просилась у батюшки в монастырь, а он меня послал к свиньям“ ― и, наконец, решила уйти совсем куда-нибудь в другой монастырь, но ни старцу и никому об этом не сказала. В это время случилось, что батюшка приехал в Рудново, и следом за ним, по обыкновению, наехало много мирских, между которыми было несколько видных лиц. Батюшка принял всех на общее благословение, и приезжие стали просить старца принять их отдельно, но батюшка ответил: «Вы люди свободные, а я сюда приехал, чтобы заняться со здешними сестрами, которые постоянно трудятся и редко меня видят». С этими словами он проводил всех из своей келлии, а к себе позвал унывающую старушку-скотницу. «Дурень ― сказал ей ласково батюшка, ― что же ты скорбишь, что ты мне не нужна, и уходить собираешься; я всех приезжих оставил, а тебя принял. Ну, рассказывай мне, как поживают твои телята и поросята». Этих коротких, но согретых отеческой любовью слов было достаточно, чтобы всякая мысль не только об уходе, но и о каком бы то ни было недовольстве совершенно исчезла без следа. Не только в то время, но и впоследствии, когда уже и старца не стало, в минуты, когда ослабевало терпение, эти слова служили ей одушевлением и ободрением.

Один современный писатель, вообще не расположенный к монашеству но очень благоволящий к старцу Амвросию, сообщает следующие случаи любвеобильной попечительности старца.

«Дочь одного именитого купца, девушка образованная, но скромная, увлеченная одним молодым профессором, сделалась матерью.

Разъяренный купец выгнал ее из дому ни с чем, ― на все четыре стороны. Переправилась она в соседний городок, передала ребенка какой-то мещанке, обещаясь платить, а затем, как и все в этих губерниях, т. е. Калужской и соседних с нею, растерянные люди, направилась в Оптину пустынь к старцу Амвросию „за прощением и советом“. К посетителям, которых собирались большие толпы, старец выходил в четырехугольник, обнесенный жердями; пришедшие стояли около них, дожидаясь очереди, когда он каждого позовет, а старец ходил внутри ограды, то погруженный в задумчивость, то заговаривая с тем или другим, то вызывая к себе внутрь ограды. В эту толпу вмешалась и молодая женщина. Она готовилась к тяжелой, стыдливой исповеди. Каково же было ее недоумение и смущение, когда, минуя ближних, он позвал ее издали; и едва она к нему подошла и привычно поклонилась до земли, как он ласково и участливо спросил ее, где она оставила рожденного ею младенца. Она все рассказала в слезах. Тогда он ей указал немедленно вернуться назад, взять от женщины ребенка, вернуться в отцовский город, „а деньги на пропитание Бог пошлет“… Она так и поступила.

До сих пор я передаю слышанное, а остальное уже видел своими глазами.

Во втором классе гимназии учился высокий, худенький и необыкновенно оживленный мальчик; вечные шалости, но необыкновенно наивные, невинные, так что без его шалостей было бы и скучнее в классе. И все шалости были деликатными, тихими, скорее остроумными. Он был очень пуглив, впечатлителен, а вместе ― открыт. В нем не было вовсе того маленького нахальства и назойливости, без которых, к сожалению, почти не встречается русских детей в возрасте 13-ти лет. Ставлю я раз ему балл в журнальчике и вижу, что за предыдущую неделю „свидетельство в просмотре баллов“ подписано фамилией не его, а другою. „Отчего же ты родителям не дал подписать?“ ― спросил я машинально. ― „Это подпись мамы“. ― „Как мамы?“ И я указал на разность фамилий. У него выразилось в лице удивление: очевидно, этого никогда ему в голову не приходило. „Верно, твоя мама второй раз замужем и по второму мужу и носит эту (не сходную с фамилией мальчика) фамилию?“ ― „Нет, я верно знаю, что моя мама не второй раз замужем“. Тут только я стал догадываться, что в семейном положении ученика есть ненормальность. Выставив ему балл и посадив на место, я потом, пользуясь веселостью и открытостью ученика и, как часто имел привычку делать почти со всеми учениками, стал его расспрашивать, где же и как, и чем он с родителями живет. Все ответы его были, так сказать, удивляющи, а вместе составили продолжение приведенного мною выше рассказа, слышанного мною как раз незадолго до случая с этим мальчиком. „Мама моя рисует, только образа пишет и больше ничего; вам она образа не напишет, потому что на посторонних людей не делает, а как напишет, отвозит к батюшке“. ― „Какому?“ ― „Батюшке Амвросию, в Оптину пустынь“. ― „Как же она его знает?“ ― „Мы с ним давно знакомы. Он такой добрый, как никто“. ― „И ты его видел?“ ― „Меня-то он особенно и любит.

Мы в год раза два к нему бываем. И всякий раз он поведет к себе в келлию и ласкает, ласкает меня и всегда мне дает гостинцев. И веселый он, превеселый, постоянно шутит и смеется, мне же позволяет все делать у себя, и я у него как у себя в доме“. Между тем из других рассказов мне было известно, что о. Амвросий бывает серьезен, наставителен, а временами даже суров… Очевидно, здесь была связь исключительная. Старец спас своим советом молодую женщину, спас и мальчика; и возлюбил их особенною любовью, как свое творенье, усыновил их себе; а благодарная женщина вся отдалась именно благодарному религиозному чувству, выразившемуся в писании икон.

Как я расспросил и узнал, суровый отец ей выдавал немного денег на содержание, но в дом ее не впускал, и сам, и семья его сношений с нею не имели» [61] .

Одной овдовевшей женщине, оставшейся с дочерью и внучкой и вовсе без всяких средств, без пенсии и помощи, но имевшей дом, старец сказал: «Дом и думать не смей продавать». За дом можно было получить тысячи две и начать перебиваться; на первое бы время хватило. Но старец рассчитал не первое время, а именно далекое. Запрет его был равен закону. Жили три сироты в холодном и голодном доме; но помогли на первые месяцы родные, а затем нашелся жилец, стал «на хозяйский харч», и семья перебивалась десятый уже год, с трудом, но не впав в разорение и нищенство, которых бы без дома не избежать.