О Достоевском: Четыре очерка

«Тайна что? Всё есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой .былинке эта самая тайна заключена…».

О великой тайне разлитой в мире беседует и Зосима ночью над большой рекой, где он заночевал с рыбаками.

«Вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин. лет уже восемнадцати на вид, поспешил он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть. И вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас. слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, всё тихо, благолепно, всё Богу молится. И не спим мы только оба. я да юноша этот, и разговорились мы о красоте мира сего Божьего и о великой тайне его. Всякая–то травка, всякая–то букашка, муравей, пчелка золотая, все–то до изумления знают путь свой, не имея ума. тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами. и. вижу я. разгорелось сердце милого юноши».

Эта тихая ночь над рекой полна очарования. Помните дальнейший разговор?…

«Да неужто — спрашивает юноша — и у них Христос?» — «Как же может быть иначе». говорю ему, «ибо для всех Слово, всё создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет. Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие…».

Здесь Достоевский устами Зосимы произносит решающее слово. Эта благодатная скрытая тайма в жизни природы есть тайно действующее в ней внутреннее прикосновение ее к Божественному Слову, к воплощенному Божественному Слову.

Воплощение Слова, как источник преображения твари — пока только в сокрытых глубинах ее. Это — учение великих учителей и мистиков христианских.

Напомню лишь эти строки великого мистика и поэта Хуана де ла Крус, испанца второй половины XVI века (1542–1591):

(«Изливая потоки благодати, Он поспешно прошел через эти наши рощи. А взглянув на них во время Своего прохождения. Он через одно только отражение лица Своего оставил их облеченными Своей красотой»).

Народ пред лицом Божиим, народ и Бог — эта проблема непрестанно, беспрерывно предносится Достоевскому. Нет у Достоевского принципиального «народопоклонства нет у него принципиального сознательного создания себе идола» из своего русского народа, из интересов своей русской государственнности и своей русской народной идеи. У него есть огромная, страстная, ненадуманная любовь к своему народу, вырастающая из глубины его существа, особенно развившаяся и созревшая на каторге, на которой он среди нравственного безобразия и смрада почуял также и черты духовной красоты в самых глубинных складках гг тайниках душевной жизни русского человека, даже на самых низших отверженных ступенях русского населения. Он охвачен страстной. «жалостливой». а нередко и восторженной и умиленной любовью к русскому человеку и русскому народу, не даром он характеризует свое общественно–политическое, а вместе с тем и нравственное направление словами: «Я — народолюбец». И эта любовь к народу, к простому русскому человеку часто не свободна у Достоевского, человека большой горячности и нередко эмоциональности, от некоторых преувеличении и идеализации. Из нее может позднее вытекать несправедливость, полу–презрительное отношение к другим национальностям, неосторожная, может быть, — и, может быть, ненужная — идеализация, как призвания русского народа, так и его духовных сил и данных. Всё это так, но всё это, все эти неосторожности и эксцессы и преувеличения любви, иногда до болезненности страстной и заступающейся за народ любви, — все это не меняет для Достоевского сути вещей, основоположной картины: народ бесконечно мал перед Богом, народ бесконечно недостоин перед Богом — и чем выше его призвание, тем более он недостоин, ибо этому своему призванию, осуществляемому его святыми и праведниками и истинными вождями духовными, — он так часто бывает — и был — неверен. Чем выше его призвание, тем отвратительнее глубина падения, в которое русский человек так легко погружается. Перед многими русскими людьми, более того — перед русским народом в его целом стоит та духовная опасность, на которую так настойчиво, так картинно и устрашающе указывает в своей знаменитой статье «Влас» (комментарий к Некрасовскому «Власу») Достоевский в своем «Дневнике Писателя» [14]).

Еще страшнее картина, нарисованная в конце романа Бесы» : в тело народа, страждущее и плененное, вселяются и уже вселились бесы. Имя им «легион» (как сказано в евангельском повествовании, в 8–ой главе Евангелия от Луки) : «Это — все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята. накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»

Картины разврата, падения, потери человеческого лица, сладострастия, преступлений и буйства изображены Достоевским в изобилии. «Подполье» человеческой души, могущее эту душу сделать отвратительной, также им нарисовано («Человек из подполья»). И мелкие разыгравшиеся «бесенята» — сладострастного самооплевания, крикливые кривляющиеся длинные «хвосты». почти «полчища» (так. напр., в «Идиоте») нахальных, суетливых, добровольно разыгрывающих из себя шутов, захлебывающихся, сюсюкающих приживальщиков, что толкаются среди его главных героев. Еще бесконечно страшнее убийство и духа и тела и уничтожение норм человеческого общежития, семьи и народа и отнятие всякой свободы у человека и убийство его нравственного лица, его личности в теории и в практике революции — учение Шигалеза, практика Петра Верховенского (Бакунин? Нечаев?). А пророческое видение грядущей русской революции — им, Достоевским, усмотренной, как страшная надвигающаяся реальность, и последующая победа ее, нами пережитая и переживаемая… И всё это — особенно в «Бесах» — не без участия соблазненных кругов народа.

«Мыслят устроиться справедливо — говорит Зосима — но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, и извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле…» [15]).

Но верит Достоевский, что побежден будет соблазн — не силою внешнею, а побеждающей любовью, имеющей силу восставлять падшее :

«Потому что никаким развратом, никаким давлением и никаким унижением не истребишь в сердце народа нашего жажду правды, ибо эта жажда ему дороже всего. Он может страшно упасть, но в моменты самого полного своего безобразия он всегда будет понимать, что он всего только безобразник, и более ничего, но что есть где–то высшая правда и что эта правда выше всего» [16]).

Достоевский иногда (но не в «Бесах») думает, что высшее испытание — подавление духовной свободы людей, убийство облика человеческого бесовским наваждением именно России, может быть, не коснется [17]). Случилось обратное: с России как раз это началось. В другие моменты он думает об ужасе, грозящем всему человечеству. Но он верит в конечную победу Бога над злом и диавольским наваждением не «вообще теоретически, но именно л в грядущей истории человечества. Ни человек, ни народ никогда, ни на Западе, ни на Востоке, не может жить без Бога (хотя бьг временно и отошел от Него).

«Весь закон бытия человеческого — читаем мы в конце его «Бесов» — лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно Великим. Если лишить людей безмерно Великого, то не станут они жить и умрут от отчаяния» [18]).

Христианское благовестив провозглашает, что «безмерно Великое» вошло в мир исторически во плоти и что в этом — спасение миру. Достоевский верит, что всё спасение человечества «в этих словах: Слово плоть бысть, и вере в них» [19]). Но более того, он знает, что и русский народ в глубине сердца своего принял Воплощенное Слово Божие, как Владыку и Господа.