О Достоевском: Четыре очерка

И таким же является образ милующего Христа, целующего Великого Инквизитора — и тем самым выражающего Свое прощение ему — и потрясающего его закостенелую на своих позициях, гордую, потерявшую веру (и жаждущую любви!) душу. Это — последний аргумент в длинном диалоге «Про и Контра» между верой и неверием: мистическая встреча. Бог Сам свидетельствует о Себе душе: Своим присутствием, «Прикосновением» духовным к ней, нежданным прорывом — после мук сомнения, неверия и оставленности. Это Алеша пережил у гроба старца Зосимы в чутком сне — видении, который явился ответом на его душевную муку и сомнения. Это — брак в Кане Галилейской. И он слышит голос старца : «Видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?… Не бойся Его. Страшен величием перед нами, ужасен в свете Своем, но милостив бесконечно».

Эта глава, может быть, — верх творчества Достоевского и по существу автобиографична. Мы знаем, что одна из центральных тем его, которая подробно развита, может быть, только в образах Раскольникова и Зосимы (и в очерке «Влас»), но к которой часто направлена его мысль : обращение падшего грешника — через встречу с Божественным. Такая встреча целого народа — русского народа, исцеленного от бесов, завладевших его душою, предносится умирающему Степану Трофимовичу. Он просит прочитать ему это место из Евангелия Луки, заканчивающееся словами : «И вышли видеть происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом смысле, и ужаснулись…».

«Друг мой, — продолжал Степан Трофимович в большом волнении — savezvous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения… Теперь же мне пришла одна мысль : видите, это точь–в–точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!… Но великая мысль и великая воля осенит ее свыше, как того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, накопившаяся на поверхности… Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых» …и будут все глядеть с изумлением» [10]).

Встреча с Господом своим и Владыкой и предание себя Ему и служение Ему — вот внутренний стержень духовной жизни Достоевского после возвращения из каторги, и с годами это возрастает всё больше и больше, становится всё сознательнее, как некая радостная, всё побеждающая и жизнь просветляющая Реальность, высшее сокровище его души. Недаром в набросках к своим «Бесам» он пишет такие слова: «Дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, будучи цивилизованным, т. е. европейцем, т. е. веровать безусловно в божественность Сына Божия Иисуса Христа (ибо вся вера только в этом и состоит)». И далее : «Источник жизни и спасения от отчаяния всех люден и условие для бытия всего мира заключается в трех словах: «Слово плоть бысть» и вере в эти слова» [11]). Xристоцентричность или Христоустремленность миросозерцания и религиозного опыта Достоевского, даже в периоды тяжелых сомнений или моральной ослабленности несомненны. Недаром почта тотчас после выхода из «Мертвого Дома» он пишет в своем знаменитом письме к жене декабриста Фонвизина:

«Скажу зам, что в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая». веры, и находишь ее, собственно потому, что в несчастьи яснеет истина. И скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более у меня доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен : в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие–то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он : верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но — с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

В этом письме мы имеем только видимость неверия. Он захвачен личностью Христа, «ревнивой любовью» ко Христу, Который ему дороже, чем противополагаемая Ему «истина». Больше, чем «истина ученых» : здесь раскрывается ему реальность покоряющей Высшей Любви. Он ею покорен, хотя в этот момент только лишь полусознает это [12]). Есть какое–то внутреннее сродство между только что приведенными словами Достоевского, еще, казалось бы, полу–скептика, и этими словами апостола Павла -— парадоксальными, но тем более свидетельствующими о том, что раз навсегда захватило и покорило его душу : «Мы проповедуем Христа распятого — для иудеев соблазн, для эллинов безумие, для самих же спасаемых — Христа, Божью силу и Божью премудрость». И еще : «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и при том распятого» (1 Кор., 1. 23–24: 2,2.).

Но всё сказанное не исчерпывает основ религозного миросозерцания, более того — религизного опыта Достоевского. Он верит не только в освящение страдания, в близость Бога в страдании — он верит в победу Божию над грехом, растлением, страданием и смертью. Он верит в прорыв победы Божией в мир, он верит в силу воскресения. Об этом с огромной яркостью свидетельствует одна из высших вершин его творчества — глава о «Кане Галилейской» в «Братьях Карамазовых». В видении — сне Алеши раскрывается здесь победное торжество Вечной Жизни, объединенное вокруг Воскресшего. — «Видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?… … нам из любви уподобился, веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не прекращалась радость гостей; новых гостей ждет, новых, беспрерывно зовет уже новых!… Вино Вечной Жизни!»). И Алеша, пробудившись, выбегает наружу и падает в молитвенном восторге на землю, и плачет, и благодарит и славословит, и душа его соприкасается мирам иным. Это момент восторженного прикосновения к Победе Вечной Жизни. И это становится решающим моментом его жизни.

Достоевский интересуется судьбою всего творения. У него есть томление по красоте очищенной, восстановленной в своем достоинстве природы. Поэтому одна из любимых картин Достоевского в Дрезденской галерее — названная им «Золотой век» (в каталоге она обозначена, как «Асис и Галатея») картина Клода Лоррена (1600–1632), изображающая гармонически–мирную сияющую красоту преображенной Природы. Но для Достоевского это не мечта, это — реальность, начавшаяся и существующая уже теперь и раскрывающаяся в молитвенном христоцентрическом опыте. Об этом говорит у него и Макар Иванович (в «Подростке») и старец Зосима. Махар Иванович всё время говорит о какой–то радостной тайне, разлитой в мире. Особенно чувствует он это во время своего странничества, пешком через поля и луга и леса, от монастыря к монастырю. «Я вот. кабы полегчало, опять бы по весне пошел. А что тайна, то оно тем лаже лучше : страшно оно сердцу и дивно: и страх сей к веселию сердца : всё в Тебе, Господи, и я сам в Тебе, и прими меня! [13]

Что это означает? Недаром «подросток» повторяет слова Макара Ивановича : «Тем даже прекрасней оно, что тайна…»

«Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо больше знаете и понимаете, чем можете выразить»…

Нахальный и самоуверенный полу–птенчик — Подросток с высоты своего величия готов похвалить старика. Но что же это значит? — То, о чем трудно теоретически говорить, ибо дело не в теоретических высказываниях. Это — свидетельство неожиданно захваченной этим Присутствием души : о близости Бога — о близости, освящающей творение. Как в начале беседы тот же Макар Иванович говорит: