История толкования Ветхого Завета

Говоря вкратце, для св. Дамаскина ветхозаветные Богоявления, изображения, события были тенью и подготовкой к явлению и откровению Бога во плоти (????), т. е. воплощения Бога Логоса. Как таковой, Ветхий Завет был воспитателем. Теперь воспитание закончилось и наступило, через Христа и во Христе, царство благодати, в котором ветхозаветный Закон теряет свою прежнюю силу, хотя это не означает, что от него можно отказаться  [133].

Очевидно, что это толкование св. Дамаскина находится в рамках идей предыдущих великих отцов Церкви. То, что действительно для него, действительно и для других экзегетов его времени и позже, до конца византийского периода. Сохранению верности древним святым отцам во многом способствовал и 19–й канон Шестого Вселенского Собора, где сказано: «Предстоятели церквей должны по вся дни, наипаче же во дни воскресные, поучати весь клир и народ словесам благочестия, избирая из Божественного Писания разумения и рассуждения истины и не преступая положенных уже пределов и предания богоносных отец: и аще будет исследуемо слово Писания, то не инако да изъясняют оное, разве как изложили светила и учители Церкви в своих писаниях, и сими более да удовлетворяются, нежели составлением собственных слов, дабы, при недостатке умения в сем, не уклонитися от подобающего»  [134]. Этот канон остается и до нашего времени золотой оправой православного отношения к Ветхому и Новому Завету.

Из этого периода хочется упомянуть еще и св. Фотия, патриарха Константинопольского († 896)  [135], который был одним из выдающихся эрудитов и христианских мыслителей первого тысячелетия истории Церкви. Св. Фотий занимался толкованием в обширном богословском труде, названном Амфилохии  [136]. Этот труд широко использовали и более поздние византийские экзегеты: Икумений  [137], [Евфимий] Зигабен  [138], [свт. Григорий] Палама  [139], Никита Серский  [140], Михаил Глика  [141] и др. Наряду с обработкой догматических, философских и филологических вопросов автор объясняет и трудные для понимания места Священного Писания, используя при этом литературный (буквально–исторический) и типологический методы. При этом он широко пользуется более ранними толкованиями и демонстрирует исключительную образованность  [142].

Вероятно, под влиянием св. Фотия экзегезой занимались и Арефа Кесарийский  [143] (истолковывал Откровение Иоанна Богослова, подразумевая под Вавилоном Константинополь), Икумений  [144], Василий Новый Патрский  [145] и Лев Патрикий  [146].

Как мы уже сказали, толкователи этого периода и в своем герменевтическом методе, и в своей гносеологии следовали великим отцам IV и V веков. Опираясь на их учение, за исходную точку экзегеты принимали преимущественно их духовный опыт, что значит — духовный опыт святых. Эта верность отеческому преданию в богословии и экзегетической методологии, преданию, вечно переживаемому и живому, развивалась на Востоке и укрепляла отношение к Откровению, отличающееся от того, которое на протяжении веков развивалось на христианском Западе. В Византии понятие богословия было и осталось неотделимым от понятия феории (??????), т. е. духовного видения, созерцания, реального боговидения. Откровение, понимаемое таким образом, не нечто статичное, раз и навсегда данное, давнее взаимодействие между Богом и человеком, зафиксированное словом: это верность и присутствие Божие во всяком времени, которое порождает людей, восприимчивых к этому присутствию и открытых для его раскрытия и дарования. Толкование как объяснение и описание этого присутствия Божия и Откровения не является и не может быть рационалистической дедукцией из явленных «предпосылок», т. е. на основании слов Священного Писания и церковного «учительства», как это понимало позднеримское христианство. Истинное толкование и богословие, т. е. описание пережитого или веры в пережитое, подтверждено и сохранено Священным Писанием и живым Преданием  [147].

Этой подчеркнутой жаждой Богообщения и поиском, в первую очередь, сути Откровения, которые так присущи византийцам, можно объяснить их незаинтересованность и в критике текста (как это понимали Ориген и Иероним), и во всем внешнем. Для человека, воспитанного в такой экзегетической традиции, Откровение непосредственно доступно человеческому опыту как переживание присутствия Божиего в Церкви, а толкование — поиск в словах, символах, событиях того живого присутствия Божиего как просвещения и личного спасения. Значит, экзегеза здесь имеет, прежде всего, сотериологический характер. Истинный толкователь тот, кто видит и переживает содержание Священного Писания. Это переживание и, через него, нахождение глубинного смысла знаков, посредством которых Бог открывает Себя, требует не только интеллекта, но и «очей духа», т. е. подвига всего человека. Это значит, что для византийского толкователя Библия не литературный памятник прошлого, как всякий другой памятник. Она является живым словом, присутствующим во всех временах, как призыв Божий, как свидетель вечного присутствия Божиего в каждом историческом «сейчас и здесь». Именно в этом отношении к записанному Откровению и его содержанию произойдет со временем размежевание между православной герменевтикой и герменевтикой позднеримского средневекового и современного христианства, порабощенного интеллектуализмом и рационализмом.

Послехалкидонский период на латинском Западе

После Августина в качестве богослова и экзегета особое значение на Западе приобрел [св.] папа Григорий Великий  [148]. Он оставался близок восточной экзегетической традиции, что очевидно из его сочинения Диалоги  [149]. В своей работе Моралии  [150] под видом толкования Книги Иова он излагает свое богословское учение, передавая будущим поколениям упрощенный августинизм. Св. Григорий был, в сущности, одним из последних великих отцов на Западе, так как после него долгое время появлялись только компиляторы, подражающие прежним экзегетам. Как экзегет таковым был и Беда Достопочтенный (VII век)  [151]. Нашествие арабов во многом определило прекращение контактов с Востоком. Когда произошло известное обновление богословия во Франкском государстве (??????), это уже была новая школа, часто отрицательно настроенная по отношению к Востоку. Ее традиции будут иметь далеко идущие последствия (??????????, ????????) в разрыве отношений между Востоком и Западом.

Выдающимся мыслителем на Западе в IX веке был Иоанн Скотт Эриугена  [152], который пытался объединить теологию с диалектикой, оставив это в наследство средневековой схоластике. Он переводил Ареопагита и находился под влиянием его апофатического богословия, но также и неоплатонизма, который увел его в один из видов агностицизма, а его последователей — в пантеизм. Диалектика — это философский метод вероятности, который в осознании истины опирается преимущественно (или полностью) на природу и разум и этим принижает значение и необходимость Откровения. По Эриугене, мир — это «выраженный Бог», Deus explicitus; все отдельные сущности этого мира — «богоявления», в соответствии с платоновским пантеизмом. Отдельное множество существует в общем как способ его открытия и явления. Природа, по его мнению, это созидательное единство Бога и одновременно сотворенное множество — мир. Он возвращается к платоновским идеям и иерархии, которая изливается, эманирует из Бога. Отдельные предметы — самые слабые силы Бытия; оно через них «исходит из себя» (egressus) и должно вернуться в себя (regressus). Все «богоявления» должны, в конце концов, вернуться в неразличимое единство Божественного Высшего существа. Бог — «наисовершеннейшее существо» и «наиреальнейшее» (ens perfectissimum, realissimum), остальные существа менее реальны, но они тварны (res). Из такого платоновского реализма появилось онтологическое доказательство Ансельма Кентерберийского, поскольку вещи, понимаемые как «богоявления», создают у нас идею о наиреальнейшем Существе  [153].