Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации

Я всегда восхищался тем магическим действом, когда из неодушевлённого, казалось бы, куска металла, мастер способен создать что-то живое, которое в его огненном горне, рождающем Нечто, приобретает Форму, а вместе с ней и Душу, пробуждается от мёртвого сна, изменяя себя уже даже помимо воли своего создателя и его первоначального замысла! Вдохнуть Жизнь… Самостоятельную, трепетную, страстную!.. Вот когда становишься по-настоящему счастлив! Вот что приносит истинное удовлетворение!

В оружии есть какая-то своя, скрытая, глубинная магия. Магия совершенства формы, совершенства технической мысли, магия той цели, для которой оно создавалось — магия застывшей, овеществлённой, совершенной власти над жизнью и смертью. Когда-нибудь, как и мой отец, я отдам моему сыну свою лучшую саблю и отпущу его увидеть мир своими глазами, чтобы было о чём вспомнить в старости, и что рассказать своим детям и внукам.

Настоящих мастеров фехтования было не так уж много. Дуэли были крайне редки, являясь скорее атрибутом столичной жизни тех, кому заняться больше было не чем, да и длились они, как правило, до первой крови. Если дуэлянты и умирали, то не от полученных ранений, а от заражения крови и плохого лечения. Вызвать на дуэль мог только человек, полностью уверенный в своих силах, или полный дурак. А дураки были везде, я с радостью соглашался скрестить наши клинки, и потом, вдоволь поиздевавшись над ними и завоевав их животное уважение, вёл их в кабак и поил за свой счёт до поздней ночи, приобретая им «лучшего друга» в своём лице. Это было своего рода развлечение, позволявшее разнообразить мои впечатления о разных странах. Но когда случайно встречались два мастера, что становилось видно уже после пары не взмахов ещё, а только начальных движений, дальнейшее продолжение дуэли становилось бессмысленным, ибо каждый с ужасом видел перед собой свою смерть. Всего раз, но такая встреча произошла и у меня. Оставалось только прекратить дуэль и пойти в кабак веселиться и радоваться жизни. Ведь если достойные люди будут убивать друг друга, то кто же тогда останется?

Кто видел лицо смерти? Мало кто смог потом рассказать об этом. Мало кто после этого остался в живых. Она приходит, как дуновение ветерка, и как ураган, как тихая звёздная ночь, и как нещадно палящее солнце, как нежный поцелуй девушки, искажающийся беззубой старушечьей гримасой. К одним смерть приходит незаметно и быстро, к другим подползает долго и неотвратимо, наслаждаясь их беспомощностью, заставляя трепетать их тела, переворачивая в них душу… Многие из тех, кто видел перед собой смерть, просто не осознавали, не успевали понять этого.

Когда столь явственно видишь это мягкое, плавное движение, как покачивание ветви дерева от слабого ветерка, отточенное в своей незаметности до совершенства, движение, вводящее сознание в транс, а душу — в бесконечную вселенскую пустоту, неотвратимое, как рок, становится по-настоящему страшно! Ты чувствуешь этот страх всей своей внутренностью. Могильным холодом он сковывает трепещущее сердце, пробираясь вверх, медленно, как рука мертвеца, сжимает горло. И, взглянув в глаза противника, ты видишь в них то же самое чувство полнейшей неизвестности судьбы следующего вздоха… Смерть многолика и многообразна в своём лицемерии, и каждая её последующая личина страшнее предыдущей. Но ужаснее всего, когда в её пустых глазницах видишь своё отражение… Это был высокий, стройный, худой, щуплого телосложения парень, примерно моих лет, то ли чех, то ли серб, то ли словак — откуда-то из тех стран, такой же турист, как и я, только знающий языки весьма плохо. Я его как-то случайно, но грубовато задел, а он болезненно отреагировал. Я нахамил, поскольку он был грустен, а я весел и уже слегка пьян. Уже был вечер. Мы вышли во двор, достали клинки, и замерли в оцепенении… Мы были родом из разных стран, из разных концов Европы, обучались точно у разных мастеров, вряд ли даже знакомых между собой. Но, не зависимо друг от друга, мы оба пришли к одному и тому же мироощущению, позволившему видеть мир иначе. И теперь, стоя в надвигающихся сумерках, мы явственно ощутили свои замершие от ужаса сердца на острие наших клинков…

Зеркала смерти, что находятся в наших руках, держим ведь совсем не мы, — слабые песчинки мироздания, а только тот, кто вдохнул жизнь в холодную вселенскую пустоту. И останется в живых только тот, кто был ближе к Нему, кто смог зажечь в своей душе искорку надежды, способную осветить собой хоть маленькую частицу этого мрака. Но как определить это, не убив самому? Но как узнать это, самому не умерев?.. Да и зачем спешить, лишь напрасно приближая результат безысходности всего сущего? Пойдём со мной, брат мой, выпьем самого лучшего вина, которое сможем найти, чтобы забыть о том, зачем мы на этой земле, чтобы не вспоминать, что ждёт нас всех…

Путешествовать по дорогам Европы в одиночку всегда было весьма рискованным мероприятием. Я всегда был осторожен, и старался никогда не рисковать своей жизнью понапрасну. Тем более теперь, когда она стала такой прекрасной и интересной, глупо было бы с пренебрежением относиться к своим поступкам. Ведь я обещал родителям, что вернусь домой целым и невредимым. Да и сам я хотел прожить долгую и счастливую жизнь. У меня для этого было всё, главное — не потерять трезвого восприятия мира, хотя выполнить это в круговерти новой жизни было весьма проблематично. Но я никогда не бывал настолько пьян, чтобы моя рука переставала удерживать эфес шпаги. Мой учитель, когда я уже стал взрослым, и предвидя, что я просто не смогу всегда оставаться трезв, пару раз проводил мне тренинги реалий жизни: мы брали бутылку вина, шли подальше в поле, я её выпивал и начинал фехтовать. Потом мы оба и долго смеялись над увиденным. Тогда я для себя установил, что всё, что мешает правильно оценивать ситуацию, трезво смотреть на мир, — Зло, и старался никогда не терять чувства адекватного восприятия реальности.

Я всегда старался путешествовать в компании. Тем не менее, я всё-таки попадал в ситуации, когда я бывал один, и когда день кончался раньше, чем дорога. И был случай, когда встретились мне на этих дорогах лихие люди. Я шел по лесной дороге где-то в центре Европы, а идти до города оказалось ещё довольно далеко, и вряд ли я бы успел к вечеру. День уже заканчивался, и под густой дубовой листвой стояла приятная тень, расслабляющая лёгкой прохладой. Вдруг на дорогу вышли пять или шесть человек, как оказалось — разбойников, довольных, улыбавшихся от радости, что им досталась такая лёгкая пожива — одинокий путник, молодой парень. Они окружили меня и с ухмылкой помахивали своим оружием — кто чем: у кого топор, у кого тесак, у кого-то даже пистолет (наверное, хоть и заряженный, но вряд ли даже со взведённым курком). Тот факт, что на мне была шпага, разбойников нисколько не насторожил: личное оружие тогда было у всех, но, видимо, они никогда не встречали того, кто мог им достойно владеть. Возможность моего сопротивления они, судя по всему, даже не предполагали. Ни говоря ни слова они встали вокруг, сами не понимая, что создают для меня наиболее удобное расположение для минимальных затрат времени на их поражение. Я ничего не успел почувствовать. Мой клинок сам взлетел в воздух, руководимый какой-то своей, внутренней энергией и волей, хищно движущей его к плоти…

Я уже не видел, что они делали, пытались ли защититься… Это было не важно. Для меня они замерли в остановившемся, оцепеневшем, почти неподвижном времени. Их руки, в последнем, еле движущемся взмахе, пытавшиеся как бы отгородиться, закрыть лица от ужаса, вспыхнувшего в глазах, отделялись от тел, медленно отлетая кусками в стороны, ни коим образом не являясь уже препятствием року. И мой взгляд, направленный куда то в пустоту перед собой, был безучастен к их участи. Мне оставалось только боковым зрением смотреть этот страшный замедленный сон, в котором медленно опадали их тела, и в этой тишине губы их шевелились, не произнеся ни звука. Было слышно лишь эхо тонкого звона моего клинка, прошедшего уже сквозь металлические пряжки и пуговицы их одежд… Я стоял на том же месте. Вокруг меня лежали разрубленные тела и их части, вывалившиеся кишки и брюшные органы, и какая-то мутная, грязная жидкость медленно вытекала из них в траву. Глаза тех, чьи лица были обращены вверх, были широко раскрыты, как бы в недоумении того, что с ними произошло. Я медленно нагнулся над одним из них, и в этих стекленеющих глазах, как в зеркалах, освещённых последними солнечными лучами, пробившимися сквозь листву крон деревьев, внезапно увидел своё лицо!.. И только тогда пришло осознание произошедшего. И в этой пустой тишине я вдруг услышал гулкие удары сердца в моих висках, как будто старинный церковный колокол, обволакивающий провинциальное селение, спящее в полуденном зное, как эхо последнего вздоха… Глаза мертвецов… Они — проклятие для тех, на ком остановились.