Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации

Мы совсем не разговаривали, да мы и не могли произнести ни одного заученного слова. Я не помню её лица, ведь я и не замечал его. Мы даже не прикасались друг к другу. Только ощущение её, — нежное, как от цветка сакуры, только её образ, — ровные, прямые, чёрные волосы, и прямая, ровно подрезанная чёлка, от виска до виска, и неизменно белые одежды, на фоне неизменно чёрных моих. Нам не нужны были ни глаза, ни свет для них, чтобы можно было видеть. Наши отношения были непонятны для окружающих, наше общение было пугающе-странным для простых смертных. Это была любовь богов, сошедших на землю, и случайно оказавшихся в телесных оболочках, которые им были совершенно не нужны, ибо у них были их души, соединившиеся в одном божественном дыхании… Господи, что же я делаю, что происходит со мной? Ведь меня же дома ждёт моя жена, ждущая от меня ребёнка, а я «кручу роман» с девушкой, которая ещё ничего не видела, замкнутая в стенах дома своего отца, и сама, по сути, ещё является ребёнком. И ведь она испытывает ко мне те же непонятные чувства, из другой реальности, что и я к ней!.. Господи, останови нас…

Так промелькнул год. Время моей командировки истекло: кажется, началась война с Польшей, и нас всех вернули на родину, где мы были уже нужнее. В Японии я оставил половину своей души. В Германии меня ждала Марта, чтобы показать мне моего сына, моего наследника. Я вернулся домой, и стройный ряд моей жизни вновь занял своё место, оставив в моей памяти чувства, которые приходят только немногим, становясь возможными в этом мире, наверное, раз в тысячу лет.

Германия поднялась с колен после поражения в прошлой войне, когда условиями Версальского договора ей было запрещено выпускать военные самолёты. И теперь все силы были брошены на их создание и развитие. Вся моя дальнейшая деятельность была связана с новейшим немецким истребителем — «Мессершмитом-109». На то время это был самый перспективный и, пожалуй, самый технологичный истребитель мира. Германия возродилась из пепла. Возникла идея, возродившая дух немецкой нации, позволившая из отставания в десятки лет от остального мира по всем видам боевой техники, перевести Германию в разряд самых развитых стран мира, снабдив её всем самым совершенным, что могла дать конструкторская мысль того времени. Да! Мы — великая нация, я горд, что принадлежу ей, и я отдам на её благо все свои силы и саму жизнь. Германия уже встала на ноги, и теперь подле них опять лежат судьбы всего мира. И теперь некогда ущемлённое, подавленное и растоптанное самолюбие требует возврата отобранных у неё чести и достоинства, над которыми когда-то надругались её враги. Аннексирована Судетская область на северо-западе Чехословакии — исконно немецкая земля, которая уже возвращена в лоно Германии, и теперь там построен новейший немецкий авиационный завод для выпуска «Ме-109», с которым и будет связана вся моя дальнейшая жизнь.

За заводом был расположен небольшой испытательный аэродром, с которого наши заводские лётчики взлетали в небеса на только что собранных истребителях, гоняя их на всех режимах и высотах перед отправкой на фронт. Я очень любил смотреть на это небо. Яркое, ослепляющее солнце, воскрешающее мою душу, весёлый, резкий ветер, играющий в моих волосах, и «ангелы смерти», чёрными распятиями мелькающие в голубых, бездонных небесах! Что может быть прекраснее?!.

В нескольких километрах от этого завода, теперь ставшего моим родным домом, недалеко от маленького городка, стоит мой коттедж, находящийся на краю нашего коттеджного посёлка, где живут практически все наши инженеры. И хотя в каждом домике кроме кухни и кладовой есть две-три комнаты, практически никто из них не привёз сюда свою семью. Да и зачем? Ведь весь день мы проводим на заводе, а в домиках порядок наводят служанки. Зачем нашим жёнам видеть лица своих мужей, — со временем уже осунувшиеся и исхудавшие от изнурительной деятельности, если они могут жить с нашими детьми у своих родителей в спокойной ещё Германии, и получать к праздникам наши поздравительные открытки? Пусть уж лучше каждый будет занят своим делом.

По приезду из Японии, все свои заработанные командировочные деньги я, почти не задумываясь, одним махом потратил на роскошный, ужасно дорогой и идеально совершенный автомобиль. Цена его была очень большой — за неё можно было купить, наверное, пять-шесть обычных автомобилей среднего класса или семь-восемь подешевле. Мои сослуживцы ходили вокруг меня с недоумёнными лицами, постольку классическая немецкая расчетливость не давала им возможности понять логики моего поступка. Но логики в нём и не было — одни восторженные эмоции, поскольку я и сам был весьма ошарашен своей покупкой, не в состоянии рационально объяснить это даже самому себе. Это был роскошный, длинный, двухдверный «спортивный лимузин» блеска чёрного лака и полированного хрома, с кожаными диванами вместо обычных кресел и огромным мотором, как у истребителя, воплощение то ли Бога, то ли Дьявола. Когда я мчался в нём по немецким автобанам, я действительно чувствовал себя, как в истребителе, и чувства этого я уж точно обратно не променял бы ни на какие деньги. Ведь я встретил в своей жизни почти идеальную не вещь даже, а эмоцию, которая наполняла моё сердце радостью всю оставшуюся мне жизнь, и понятие цены её для меня растворилось в её совершенстве. Для немца иметь настолько дорогую машину считалось непозволительной, нерациональной роскошью. И в этом смысле, в этом единственном случае, я немцем не был. Ведь моя машина, моя «ласточка», ставшая фактически моей любовницей, была моей единственной оставшейся у меня радостью, из той, ставшей уже далёкой, довоенной жизни. (Я очень хорошо её помню, даже лучше, чем истребители, которые мы собирали. Я долго искал в Интернете, и сразу её узнал, как только увидел. Это был автомобиль марки «Хорьх-853А» концерна Ауто Унион, конца 1939 года выпуска. Везде упоминалось, что эта модель имела рядный восьмицилиндровый пятилитровый двигатель, но мне почему-то помнится, что у моей стояла двенадцатицилиндровая V-образка. Может я ошибаюсь, а может, что мне и поставили такой двигатель под заказ).

Я специально выбрал свой коттедж крайним в нашем посёлке, сразу невдалеке от трассы, ведущей к заводу. Каждый день на рассвете я вставал, и, одевшись и позавтракав, выходил на веранду, и прямо над корпусами нашего завода, расположенным от меня в километре — двух за полем, я видел огромное красное восходящее Солнце! Всех наших инженеров забирал на работу один и тот же автобус утренним рейсом, а привозил вечерним, и мало кто пользовался своими автомобилями, да и были они не у всех. Но я каждое утро мчал на свой завод по пустому шоссе в своей «ласточке», наблюдая, как белые пунктирные полосы разделительной разметки сливаются в одну сплошную, да деревья, стройным рядом растущие вдоль дороги, бешено мелькают за окнами моей машины.

Где-то очень далеко идёт война. Наша война за выживание нашей нации. Идёт уже очень давно, и конца ей не видно. Да и все ресурсы Германии могут кончиться раньше, чем наши силы. Наша жизнь — это жизнь на износ, — изнурительная, одноцветная, как кадры в чёрно-белом фильме, которые только бешено мелькают перед глазами. Чёрный асфальт, — белые разделительные полосы; чёрная машина, — белые закраины покрышек; чёрный галстук, — белая рубашка; чёрная земля в белых облаках; чёрная свастика в белом круге, на алом полотнище. Как будто огромное красное восходящее Солнце, которое поднимается багровой зорёй в белых облаках над корпусами нашего завода. Когда я его вижу, жадно впитывая в себя каждое это мгновение, в душе опять возникает, просыпается надежда, что всё ещё можно спасти, если продолжать работать, отдавая все свои силы, всего себя. И не задумываться!

В истории каждой страны бывают периоды особой концентрации, когда время словно ускоряет ход. Тогда за десятилетие случается столько событий, сколько обычно хватает на целый век, а количество крупных, масштабных личностей резко превышает «среднестатистическую» норму. И всегда это время — время Войны.