Батарея

– Ты обратил внимание, комбат, насколько терпеливо я выслушивал тебя?

– Я теперь обращаю внимание на многое из того, на что раньше старался закрывать глаза. Кстати, и на терпение ваше – тоже.

– Так вот, подтрибунально поверь мне, комбат, что я был последним командно-штабным слушателем твоих фантазий. – Гродов попытался возразить, однако командир дивизиона резко осадил его. – Пос-ледним! Тебе все ясно?! С меня хватит кривых ухмылок штабистов по поводу твоего плана десантирования под стены Аккерманской крепости.

– Ухмылки идиотов по этому поводу меня не интересуют. План захвата плацдарма в районе крепости считаю вполне оправданным. Под стенами крепости и самого города Белгорода-Днестровского мы сковали бы такую массу румынских войск, что Антонеску было бы не до Одессы. От только что предложенного мною плана создания плацдарма, с опорой на батарейный укрепрайон, тоже не отказываюсь.

– Который тоже похож на «бред хронического самоубийцы», как назвал твой план «аккерманского плацдарма» один из штабистов.

Гродов не поверил майору. Он голову на отсечение мог дать, что определение «бред хронического самоубийцы» комдив состряпал сам, возможно, опасаясь, как бы и его не перебросили на этот плацдарм во главе какого-то маршевого батальона морской пехоты.

Улыбки комбата, вызванной этим определением, Кречет видеть не мог, однако что-то неладное все-таки заподозрил.

– Ты, конечно, пойдешь с этой своей идеей дальше по начальству… Причем обязательно обратишься за поддержкой к своему покровителю полковнику Бекетову…

– И не исключено, что заручусь его поддержкой.

– Демонстрируя при этом, насколько сложно было служить тебе под командованием очерствевшего, бездумного майора Кречета.

– Честно признаюсь, я ожидал вашей поддержки. Даже готов был продолжить плацдарм вплоть до 29-й береговой батареи, а значит, и вашего командного пункта.

– Даже вплоть до моего командного пункта?! – буквально взревел Кречет. – Чтобы затем меня до конца дней моих попрекали тем, что находился в окружении, по существу, на занятой врагом территории? Как до сих пор выясняют, находился ли тот или иной офицер на территории, занятой деникинцами или махновцами?

– Стоит ли сейчас думать об этом, товарищ майор?

– Так вот, моей поддержкой ты уже не заручился, – с каким-то нервным ожесточением в голосе парировал Кречет. – И мне подтрибунально плевать, что ты будешь по этому поводу говорить обо мне в высоких штабах.

– Я не привык обсуждать с кем-либо качества характера своих командиров.

– Обрадуешь этим своим признанием полковника Осипова. Он будет счастлив.

– Полковника… Осипова? Это ж, с какой стати?

– Да с той самой. Подтрибунально довожу до твоего сведения, что с момента уничтожения батареи твой гарнизон становится батальоном, который под твоим же командованием вливается в состав 1-го полка морской пехоты. Как видишь, из командира батареи ты превращаешься в командира батальона с правом на повышение в чине. Поздравляю.

Вместо того чтобы поблагодарить за поздравление, комбат дипломатично прокашлялся:

– Это что, уже окончательное решение – батальон в составе полка морской пехоты?

– Извини, в штабе военно-морской базы вакансий для тебя не предусмотрели. Тем более что весь ее штаб вскоре окажется на передовой. Поскольку полковник Осипов высочайшего мнения о тебе, думаю, что общий язык вы найдете. Мне же, со своей стороны, остается разве что поблагодарить тебя за службу, комбат. Что я и делаю, – сквозь зубы процедил Кречет, бросая трубку на рычаг.

В течение дня Гродов дозвонился сначала до начальника штаба оборонительного района, а затем и до контр-адмирала Жукова. Формально он просил всего лишь подтвердить приказ об уничтожении батареи, а на самом же деле рассчитывал убедить командование не торопиться с этим своим решением. Ведь стоит сократить линию фронта на других секторах и перебросить хотя бы два полка в Восточный сектор, и батарея еще продержится как минимум неделю.

Кречет ошибался, считая, что станет последним командиром, который терпеливо выслушает его, Гродова, размышления по поводу «батарейного плацдарма». При всей своей занятости командующий оборонительным районом Жуков выслушал его не менее терпеливо. Однако произнес только ту фразу, которую обязан был в данном случае произнести:

– Я ценю вашу жертвенную храбрость, Гродов. Зная обо всех ваших предыдущих рейдах и плацдармах, я верю, что и на сей раз вы держались бы достойно. Однако решение Военного совета оборонительного района уже одобрено штабом флота и даже Ставкой Верховного, а посему обсуждению не подлежит. От вас, капитан, потребуется только одно – беспрекословное выполнение всех его предписаний.

– Слушаюсь, товарищ командующий, – упавшим голосом ответил Гродов. – Все предписания будут выполнены.

– Но, согласен, план твой по-своему интересен. Жаль, что я не знаком был с ним до проведения Военного совета. Моим штабистам следовало посоветоваться с тобой, это их недоработка.

В тот последний день своего существования береговая батарея словно бы взбесилась. Пока все ее противотанковые орудия и минометы очищали пространство перед линией обороны морской пехоты и пограничников, которая в отдельных местах проходила буквально по гребню долины, пушки главного калибра вместе с корабельной артиллерией методично уничтожали тяжелую батарею у Григорьевки и две легких – у Свердлово и Булдынки.

Лишь после обеда, когда тянуть дальше было некуда, капитан Гродов объявил по гарнизону, что ночью батарея подлежит уничтожению, и комендоры, со слезами обиды и несправедливости в глазах, прощались со своей подземной крепостью, подавляя танковую роту, выдвигавшуюся из района Шицли, и автоколонну, входившую на восстановленную румынами булдынскую дамбу. А еще, с не меньшей яростью, они рассеивали кавалерийский эскадрон, пытавшийся прорваться по кромке лимана к Новой Дофиновке, и пехотную роту, которую враг перебрасывал к перемычке по Николаевской дороге, хорошо просматриваемой из рейдирующих у берега кораблей.

А все это время свободные от обслуживания орудий бойцы лихорадочно готовились к эвакуации. Уже под вечер на тральщиках, курсировавших между гибнущей батареей и «пересыпским» побережьем Одесского залива, ушли лазарет с ранеными и юнгой Юрашем на борту, а также хозяйственный взвод.

– Получается, что, готовя к обороне свой центральный опорный пункт, мы столько сил потратили впустую?.. – тягостно поинтересовался комендант пункта мичман Мищенко. – Мы там такие карнизы «навесили» над скальными блиндажами, трижды отработали смену позиций, так укрепили каменными завалами оба дота…

– Я сразу почувствовал, что с твоим комендантством, мичман, что-то не так, что-то не заладилось, – похлопал его по предплечью капитан. – Ничего, обещаю, что при первой же возможности объявлю тебя комендантом всего плацдарма.

– Когда это еще будет! А я уже хотел пробить шурф, чтобы получить собственный вход в катакомбы.

Подпустив к линии оцепления до полубатальона вражеской пехоты, комбат приказал один за другим включить электровзрыватели на обоих «камнеметах», поражая воображение и тела наступающих тоннами разящей щебенки. А в это время, впрягаясь в легкие «сорокапятки», артиллеристы три орудия доставили к трапам судов, остальные потащили по прибрежью в сторону Новой Дофиновки, чтобы оттуда поддерживать огнем морских пехотинцев.

Максимально опустив стволы орудий главного калибра, Гродов приказал расстреливать мощными фугасами ближайшие холмы, на склонах которых накапливалась румынская пехота, а затем вывел своих артиллеристов на западный склон долины, чтобы помочь ополченцам истребить прорвавшийся в тыл батареи эскадрон королевской гвардии.

Потеряв в течение дня множество людей и техники, румынское командование начало отводить свои штурмовые подразделения подальше от позиций береговой батареи, которые по-прежнему прикрывали орудия и пулеметы эсминцев и шести сторожевых катеров, и конечно же опасаясь ночных вылазок морских пехотинцев. А в это время, пройдясь по вражеским позициям беглым огнем, минометчики погружали свои орудия и остатки снарядов на прибывшие из Новой Дофиновки подводы, чтобы под покровом ночи перебрасывать их в сторону села.