Батарея

Помня, что в этом пункте оказались бойцы четырех разных подразделений, комбат вызвал из северного пункта «нейтрального» командира, разведчика мичмана Мищенко, в храбрости и расторопности которого смог убедиться еще в те времена, когда тот служил инструктором десантного отряда «Дельта», и назначил его комендантом.

– Опыт обороны подобных пятачков в районе «румынского плацдарма» еще не забыл? – спросил его Гродов, после объявления приказа.

– Так, нэ судылося ж! – широко улыбнулся никогда не унывающий мичман. – Разве «румынский плацдарм» можно будет когда-нибудь забыть, товарищ капитан?! Да такое до ладана помниться будет.

– Вот и я того же мнения.

– Правда, комендантом на том плацдарме был не я, – в той же шутливой манере напомнил ему мичман.

– К счастью, не ты, – отплатил ему той же монетой Гродов, – иначе он не то что три недели, а трех дней не продержался бы. Поэтому постигай науку.

– Та, якщо вжэ судылося… [46]

– «Судылося», как видишь. Только предупреждаю: бойцов у тебя немного, а посему за каждого отвечаешь персонально. Лишний раз из окопа не высовываться, «полундрой» не злоупотреблять и доты по возможности не демаскировать. Во время бомбардировок загоняй бойцов в гроты, которые в течение трех часов должны быть созданы и максимально обустроены для ночлега, благо сухой травы вокруг хватает.

– Я тут подумал, что гроты можно было бы делать как можно шире, чтобы по проделанным спускам прятать под ними во время обстрелов дальнобойной артиллерией или бомбежек свои «сорокапятки» и миномет. А может, и пулеметную спарку. Ведь мы пока что находимся во втором эшелоне, зачем же подставляться в виде мишеней?

– А что, попробуй. Парни у тебя крепкие, пусть разминаются. Только для начала организуй несколько учебных «тревог», чтобы отработать слаженный отход с позиций и такое же возвращение на них.

– Было бы их чуточку больше, этих парней…

– Было бы их больше, я бы подумал, стоит ли назначать комендантом этого пункта ветерана «румынского плацдарма».

– Чего так? – насторожился мичман.

– Тогда на должности коменданта этого пятачка любой ефрейтор прижился бы, даже необстрелянный. Впрочем, ты прав: сейчас же попрошу у командования еще хотя бы взвод, пусть даже зеленых ополченцев.

Вот только все три сигнала SOS в виде просьб о подкреплении, посланные комбатом в штабы базы, оборонительного района и Восточного сектора обороны, никакого отклика не получили. Причем больше всего Гродова поразило то, что даже говорить на эту тему никто с ним не захотел. Ни то, что объяснять ситуацию или что-то там обещать, а вообще общаться по этому поводу. Мало того, штабисты вели себя так, словно он не просил их укрепить линию обороны города, а всячески напрашивался отозвать его в тыл.

Только на следующий день он понял, что к тому времени штабисты уже знали о намерении командующего оборонительным районом контр-адмирала Жукова провести ночное заседание Военного совета, исходя из которого, для дальнейшего существования его батареи был отведен всего один день. Тогда он озадаченно почесал затылок и сказал себе: «Что-то здесь не то! Видно, мне неизвестно нечто такое, что уже знают или о чем догадываются в высоких штабах. Надежда только на то, что на тайном совете своем о сдаче города они помышлять не станут!».

Единственным, кто способен был хоть как-то прояснить ситуацию, оставался полковник Бекетов, однако тревожить его по такому поводу комбат не стал. Коль скоро помочь ему с подкреплением главный контрразведчик военно-морской базы никоим образом не мог, то всякие жалобы на потери личного состава, а также на отсутствие бронетанкового и прочего технического подкрепления воспринимались им как непозволительное брюзжание.

Утешением стало только то, что к вечеру разведка обнаружила сразу три места скопления немцев и румын уже в тылу у морских пехотинцев, и ночью минометчики и «сорокапяточники» развеивали свою душевную грусть тем, что смертоносно выковыривали этих десантников из их степных убежищ. Но еще до того, как прогремели первые залпы, с Гродовым неожиданно связался сам полковник Бекетов.

– Как служится, Черный Комиссар? – утомленно поинтересовался он.

– Исходя из фронтовой обстановки. Замечу, что из ваших уст такое обращение – Черный Комиссар – срывается впервые.

– Так вот, исходя из фронтовой обстановки, вынужден сообщить тебе, что час назад наш «Пятый севастопольский конвой» атакован группой немецких пикирующих бомбардировщиков Ю-70. Поскольку конвой с воздуха не прикрыт, это уже было третье, но самое ожесточенное нападение.

Гродов какое-то время молчал, ожидая, когда и чем завершится пауза, которую артистично держал полковник. Он не понимал, почему тот вдруг заговорил с ним о судьбе очередного севастопольского конвоя.

– Это наша вечная беда – плохое прикрытие с воздуха, – неуверенно поддержал он разговор. – Похоже, что взаимодействие авиации и флота вообще изначально отработано было плохо.

– Жаль, что от подобных умозаключений никому из нас не легче. Кажется, ты не догадываешься, о чем я?

– Пока… нет. О чем?

– Ты от доктора Верниковой письма разве не получал?

– Пока… нет. Разве оно должно быть?

– Значит, сегодня почтальон доставит его в Новую Дофиновку вместе с газетами и прочей почтой.

– Следует предположить, что в конвое было и госпитальное судно?

– Которое вместе с одним из тральщиков пилотами противника было потоплено.

Из груди капитана вырвалось нечто среднее между стоном и рычанием.

– Вот как оно все обернулось! – пробормотал он, чувствуя, однако, что еще не до конца осознает, что именно произошло и как это страшное событие способно отразиться на его судьбе. – В страшном сне присниться такого не могло.

– Поскольку тонуло судно быстро, к тому же под непрерывными атаками «юнкерсов», то спасти удалось всего лишь около двадцати человек, в основном членов экипажа. Благо вода пока еще теплая, – полковник опять выдержал небольшую паузу, прокашлялся, чтобы справиться с волнением, и уточнил: – Доктора Верниковой, как ты уже понял, среди спасенных не оказалось.

– Это окончательные данные?

– Я специально уточнял. Командир эсминца, команда которого спасала людей с госпитального судна, лично подтвердил, что ни одной женщины спасти не удалось. Уж кого-кого, а женщину на борту своего судна командир заметил бы.

– Следует предполагать…

– Ты знаешь, как много Римма значила для меня… Что ни говори, дочь моего первого командира и наставника. Еще девчушкой помню. Встретил ее в Одессе и словно бы в юность свою вернулся.

– И для меня эта женщина тоже… многое значила.

Мужчины тяжело вздохнули и столь же тяжело, по-мужски помолчали.

– Вот такой, сугубо мужской, разговор у нас с тобой получился, комбат. Извини и за этот звонок, и за эту весть.

После того как полковник положил трубку, комбат еще минут пятнадцать сидел у аппарата, пытаясь осознать то, что произошло где-то далеко отсюда, у крымских берегов, и в то же время стараясь не предаваться губительной тоске.

«Вот это и есть судьба, Гродов, – мысленно сказал он себе, отправив перед этим гонца-мотоциклиста в деревню за почтой и пытаясь возродить в памяти образ женщины, в которую был так влюблен. – Это действительно судьба, и от приговора ее никуда не уйти».

Взяв из рук батарейного почтальона письмо Риммы, комбат положил его перед собой и несколько минут отрешенно смотрел на него, понимая, что, какие бы строчки он там ни прочел, они уже принадлежали женщине, которую он никогда больше не увидит. Они принадлежали мертвой.

«Здравствуйте, Дмитрий! Завтра на госпитальном судне я отбываю из города. Не исключено, что разворачивать свой госпиталь нам предстоит теперь в районе Севастополя. Возможно, там и увидимся. Помните, что теперь вы слишком многое значите для меня, поэтому берегите себя. С надеждой на встречу. Целую. Римма».