Юго-запад

Кочуев-большой вздохнул:

— Аж слезу прошибает!..

— Принимается? — посмотрел на Быкова Авдошин.

— Нормально написано. И пусть весь взвод подпишет.

— А командование батальона?

— Тоже можно.

— Очень трогательно написано, честно говорю! — послышался вдруг от дверей голос Леньки Бухалова. — Я слушал тут, и прямо мороз по коже...

— Добре, принимается письмо! — председательским тоном заключил Авдошин, потом поглядел на все еще стоявшего возле двери Бухалова. — Ты чего пришел-то?

— Газетки я сегодняшние привез. Тут про нашего Улыбочку. О награждении.

Бухалов положил листок многотиражки на стол.

— Ну-ка где? — потянулся к газете Авдошин,

— На второй странице, товарищ гвардии младший лейтенант, — подсказал Бухалов, почему-то прикрывая рукой левый глаз и сторонясь от света.

— Точно, — подтвердил командир взвода, перевернув газету. — Награжден орденом Красного Знамени... Эх, Ваня, Ваня!..

Рафаэль, завязывая вещмешок, сказал:

— Это, конечно, хорошо, Красное Знамя. Награда большая, не всякий офицер даже может получить... Но лучше б орден Отечественной войны дали. Матери б переслали. На память.

— Нет у него никого, — хмуро взглянул на него Авдошин. — Сирота был Улыбочка. Детдомовский...

Он вздохнул. Все помолчали минуту. Наконец Бухалов нерешительно, чуть заикаясь, доложил:

— Товарищ гвардии младший лейтенант, я там.., это... машину пригнал.

— Какую машину?

— Легковую. «Мерседес». Совсем новенькая. Наверно, какой-нибудь фрицевский генерал ездил... Только она сначала почему-то не заводилась. А потом... это... ка-ак рванет, проклятая. И прямо на столб. Я затормозил и вот шишку набил. — Он виновато улыбнулся, снимая с левого глаза руку. Под глазом багровой синью темнела внушительная ссадина. — А с машиной ничего. На ходу.

— Значит, «мерседес»? А для чего ж ты ее пригнал?

— Ну как для чего? Возить. Газетки вот, продукты... Вы будете на всякие там совещания в штаб батальона ездить. А водить я могу, у меня третий класс. Права только где-то потерял.

Авдошин опять поглядел на его подбитый глаз.

— Да нет, гвардия, я лучше пешочком. До конца войны дожить охота. Гони-ка ты свой «мерседес» к гвардии старшему лейтенанту Лазареву. Пусть он с ней решает. Рафаэль, проследить!

— Есть проследить!

— Ясно, — обиженно сказал Бухалов. — Погоню к командиру роты. Разрешите выполнять?

— Разрешаю.

Бухалов понуро вышел. Следом за ним, расправляя под ремнем шинель, исчез в дверях Рафаэль.

— Разрешите отлучиться? — вдруг спросил у Авдошина Кочуев-большой.

— Иди, иди, ты свободен.

На парадной лестнице особняка Кочуев догнал Рафаэля.

— Погоди. Дело есть.

— Ну?

— Просьба одна будет... — Кочуев замялся, покосился на Бухалова, поджидавшего Рафаэля возле побитой, ободранной трофейной автомашины. — Составь для меня письмецо, а?

Знакомая у меня, понимаешь... Пишу, пишу, и как в прорву... Может, стишками составишь, а?

— Ладно. Вот вернусь, договоримся.

— Ты б лучше пешком. Тут недалеко до командира роты-то. — Кочуев опять покосился на Бухалова. — А то этот...

— Что этот? — огрызнулся услышавший его Бухалов. — Не тебя ж повезу. Если б тебя вез, я б нарочно еще раз на столб налетел. А Рафаэля доставлю в лучшем виде. Как генерала.

Сразу же после завтрака, не заходя в палату, Талащенко разыскал своего лечащего врача. Тот не дал ему раскрыть рта:

— Догадываюсь, с чем пришли. Догадываюсь. Главный освободится через часок. Я ему доложу.

— Доложите. Мне пора ехать.

— А вы нетерпеливый, однако! — врач легонько похлопал его по плечу. — Полтора месяца ждали, а теперь... Хотя последние дни всегда самые длинные...

Они вместе вышли в парк, весь залитый апрельским солнцем. В ветвях суетились воробьи, земля, покрытая прошлогодними бурыми листьями, будто дышала. Незримые испарения, бьющие ароматом прели, поднимались от нее к синему-синему безоблачному небу. На дорожках голубели прозрачные тени, а с северной стороны госпитального здания еще лежал кое-где снег. Тяжелый, ноздреватый, грязный от копоти и пыли.

— Погуляйте пока. Я вас потом найду, — сказал врач, поворачивая к главному корпусу.

Мягко ступая по листьям, завалившим дорожку, Талащенко медленно дошел до конца аллеи. Отсюда извилистая тропка сбегала по пологому травянистому склону к Тиссе. По-весеннему полноводная река была сейчас величественной и спокойной. Казалось, она не двигалась, как в зеркале отражая темные, одетые чуть заметным зеленым пушком прибрежные кустики на той стороне, берег и синее небо над ним.

Талащенко стал осторожно спускаться по скользкой, еще не просохшей от ночного дождя тропке. Пахло сырой землей. С реки вверх по откосу поднималась влажная прохлада.

С того дня, как Талащенко разрешили выходить, он любил в хорошую, как сегодня, погоду сидеть здесь, на берегу Тиссы. Старая баржа, неведомо как и почему выброшенная кормой на берег, была и местом его отдыха и местом его раздумий. Он поднимался на нее по скрипучему, не известно кем положенному трапу, садился у самого борта со стороны, обращенной к реке, и, бывало, чуть ли не часами сидел неподвижно, слушая, как шумит вода, как играет быстрина на середине мощного речного потока. Он и сам не всегда мог бы сказать, о чем он думал в эти неторопливые минуты. Перед ним вставало и требовало размышлений все: и прошлое, и настоящее, и будущее...

Он просидел на барже часа полтора. Над сизо-голубой водой Тиссы, как черные стрелы, метались ласточки, попискивая и чуть ли не сталкиваясь в воздухе. К смолистому, подернутому грязно-зеленой тиной борту баржи прибило откуда-то голую, с набухшими почками веточку. «А ведь она могла доплыть до самого Черного моря, — вдруг подумал, глядя на нее, Талащенко. — Из Тиссы в Дунай, а потом прямо в Черное море... »

— Майор Талащенко!

Это кричала Лена. Он, не оборачиваясь, узнал ее по голосу.

— Товарищ майор Талащенко! — снова крикнула медсестра.

Он медленно, не очень довольный ее появлением, повернул голову.

Лена, балансируя руками и скользя, бежала по тропинке вниз. В белом халатике, с непокрытой огненно-рыжей головой.

— Я так и знала, что вы опять в своем уединении, — с обидой сказала Лена, прищурив свои серо-зеленые, иногда казавшиеся нагловатыми глаза. — Я за вами.

— Слушаю.

— Значит, уезжаете?

— Это зависит не от меня.

— Меня главный послал.

— Ого! Неужели хотят выписывать? — Талащенко посмотрел ей прямо в глаза, внезапно погасшие и печальные. — Честно: выписывают?

— Не знаю, вам скажут.

Лена привычно поддержала его, когда он сходил по скрипучему провисающему трапу.

— Спасибо! — усмехнулся Талащенко. — Теперь я уже сам могу. Я теперь сам с усам!..

— А! — Лена зло махнула рукой и, вскинув рыжую, полыхающую в лучах солнца голову, независимо пошла вперед. Но у самого склона все-таки остановилась и подождала его. Она стояла, покусывая припухшие красные губы и поглядывая на небо.

Талащенко тоже посмотрел на небо.

— Дождя, по-моему, не будет.

— При чем тут дождь!

Лена пропустила ого вперед. Он шел неторопливо, чтобы не поскользнуться, и все время чувствовал на своей спине ее тяжелый, ненавидящий взгляд.

— Леночка! — вдруг сказал Талащенко, придержав шаг и дожидаясь, пока она поравняется с ним. — Вы точно не знаете, зачем я понадобился?

— Оформляют документы!

— Вы шутите? Сегодня — первое апреля.

— Можете не верить! — Она посмотрела на него в упор. — Ну что вы уставились? Что вы на меня уставились, я спрашиваю? Идите! Вам прямо, к главному. А мне в третий корпус...

Рано утром первого апреля медсанбат переехал на новое место, в небольшую деревушку Хидегшег на болотистом берегу озера Фёртё. С юго-запада дул легкий, пахнущий весенней свежестью ветерок. Небо было высоким и чистым. Главное магистральное шоссе на Шопрон и дальше на Вену проходило южнее, километрах в трех от Хидегшега, и оттуда доносился шум машин. По шоссе непрерывным потоком шли танки, бронетранспортеры, бензовозы, грузовики с пехотой и боеприпасами. А на северо-западе, не переставая, погромыхивало. Там наступали советские войска, которые, по разговорам, уже перешли кое-где австро-венгерскую границу.