Полюби меня, солдатик...

– Ну какая в войну доброта? Тут озвереть можно, – сказал я.

– И все же еще не вывелась доброта. Вот вспоминаю свою грушевскую хозяйку, да и на Червенщине...

– Ну а тут? В Германии?

– Да и в Германии есть. Чаще среди тех, кто постарше. Кого нацизм не успел развратить.

– А ты сама какая – добрая? – спросил я и притих в ожидании ответа. Это теперь для меня было важно.

– Вряд ли. Только стараюсь быть доброй. Все-таки мы оттуда, где в моде были жестокость, непримиримость. Они крепко сидят в нас внутри. Знаю, плохо это, а что сделаешь? Натура сильнее разума, как говорит доктор Шарф. Вот и к правде себя никак не приучу. Особенно если правда колючая. Чаще удобной правды хочется, как-то приятнее.

– Удобное всегда приятнее. Даже сапоги, которые не жмут, – неуклюже сострил я.

– Главное, в удобную ложь всегда легко верится. Она сама на душу ложится. Вот ты сказал: красивая, и я уже растаяла. Уже за одно это готова тебя полюбить.

– Правда?

Эти ее слова были мне приятны, и я готов был ответить ей тем же. Тихонько засмеявшись, Франя прильнула ко мне.

– Но ведь я без всякого умысла. Ты и в самом деле красивая...

– Когда рядом красивее нет, – игриво закончила она.

– А еще и умненькая.

– Какой уж там ум! Говорят, что несчастная девушка умной не бывает. Несчастье съедает весь ее ум. Красоту тоже.

– Зачем ей ум, если есть красота? – полушутя сказал я.

– Ум все же относительное понятие, как и многое другое. Я где-то читала, что для того, чтобы поумнеть, надо почувствовать себя глупой. А вообще ум – не самое главное в человеке. Умным может быть и подлец.

– Что же, по-твоему, главное?

– Человечность. То, что от Бога, а не от дьявола. Или от обезьяны, как дарвинисты утверждают. Все-таки у нас мало божественного. Или еще не приобрели, или растеряли. Когда отделили народ от Бога.

– А у немцев больше божественного?

– Знаешь – больше. Несмотря на их нынешнюю жестокость. Все-таки они дольше под Богом жили. Опять-таки, они Бога искали. Протестанты, например. Бог был им нужен. А мы своего забросили да так и не нашли.

– Пусть они и с Богом. А мы все равно их победили.

– Победить, наверно, возможно, – не сразу, подумав, ответила Франя. – Но вот как жить без Бога? Ни один народ не живет без Бога. Наверно, это невозможно. Без Бога он сам себя съест.

– Мы же вот живем без Бога, и – ничего. Не слопали друг дружку.

Франя на минуту примолкла, что-то обдумывая или, может, не решаясь мне возразить. А потом притихшим голосом скороговоркой ответила:

– Знаешь, довольно успешно ели. Классовая борьба – разве не самоедство? Хотя нас спасает то, что нас много. Не так скоро всех можно съесть.

Я не возражал, внутренне я начинал с ней соглашаться. Я уже почувствовал, что ее знания глубже моих, что она больше размышляет о жизни. Наверно, так же не остались без ее внимания профессорские книги в старинных переплетах, которые я видел в вестибюле. Не очень приятно было мне признавать ее превосходство над собой, но оно было очевидно. Прежде я полагал, что кое-что смыслю в жизни, неплохо учился в школе, прочитал какое-то количество умных книг. Читал и на фронте. В разговорах среди друзей-ровесников, кажется, слыл неглупым парнем. Правда, кто были эти друзья и о чем были наши разговоры? В большинстве это были такие же Ваньки-взводные, вчерашние школьники, окончившие ускоренный курс военных училищ и в свои девятнадцать лет брошенные в мясорубку войны. И наши разговоры не выходили за пределы нашего военного опыта, в общем далекого от обычной человеческой жизни. О жизни вообще мы почти не разговаривали – ее у нас, по существу, не было. Не было в нашем коротеньком прошлом, очень смутно просматривалась она в нашем послевоенном будущем. Порой было невероятно трудно дожить до вечера, где уж там рассчитывать на будущее и рассуждать о доброте, мудрости и Боге. Чтобы рассуждать о Боге, следовало, наверно, кое-что о нем знать. Но что мы знали о нем, кроме того, что Бога нет? Франя же здесь, похоже, оказалась в ином положении и обретала новые, может, неожиданные истины, с которыми ей легче было выжить. И правильно, думал я. Все-таки женщины устроены иначе, чем мужчины, по-иному относятся к жизни, – возможно, оттого, что рождаются не для войны.

Конечно, рассказанное Франей впечатляло не только житейской мудростью, но и некоторыми фактами из ее невеселого прошлого. Малоприятными для меня казались ее партизанские будни в отряде особого назначения и ее уход из него. Но чувствовал я, что так откровенно может поведать о себе лишь честная, доверчивая натура. И я не осуждал ее. Я уже знал, какие хамы и жлобы встречаются среди нашего брата военного, имел представление о начальниках, которые не прочь повоевать чужими руками. За счет чужих жизней. В партизанах, наверное, тем более. Некоторые из бывших партизан рассказывали, что в тылу врага – вообще рай для таких: делай что хочешь, по радио вешай лапшу на уши начальству – пусть приедет, проверит. Впрочем, и начальство в Москве заинтересовано, чтобы эта лапша была подлиннее – для отчетности и в интересах пропаганды. Вот и совершали подвиги такие, как Франя, девчонки, которых по одной и десятками бросали в ненасытную пасть войны. Новых всегда хватало – они любили родину и летели на войну, словно мотыльки на огонь.

– Знаешь, я никогда особенно не стремилась к Богу, – сказала Франя. – Росла, как все – атеисткой. Пока тут, в Германии, не попала на мессу. Как услышала орган, «Аве Марию», так все во мне перевернулось. И я поняла: Бог есть. Его просто не может не быть. Иначе зачем тогда мы? Потом я прочитала святое Евангелие...

Что ж, может, и правильно, думал я. Жаль, что все это обошло меня стороной, но теперь появится возможность, все-таки, наверно, останусь жив. Молча я обнял девушку, и она не отстранилась. Кажется, она уже доверилась мне, хотя что-то еще не до конца преодоленное сдерживало ее ответить на мои настойчивые ласки. Наконец несмело, с деликатной сдержанностью Франя поцеловала меня и замерла. Я замер тоже.

Это был первый в моей жизни поцелуй девушки, прежде ни одна из них еще не целовала меня. Кажется, он явился знаком готовности полюбить, и это воодушевляло мою любовь тоже. Я почти захмелел – даже больше, чем от профессорского коньяка. Я уже любил ее и был благодарен судьбе, сведшей меня с этой удивительной девушкой. Я чувствовал себя сильным, удачливым и невольно дал волю рукам. Франя, похоже, стала расслабляться в моих объятиях. Но вдруг встрепенулась, пытаясь высвободиться. Я удержал ее – я не в силах был ее отпустить.

– Ну что ты? Ну что?..

– Не надо, милый. Пожалей меня – я же сирота...

Эти ее слова враз отрезвили меня. В самом деле, что же это я? Как же я?.. Я же люблю ее. Замерев, я продолжал удерживать ее в своих объятиях, и она не вырывалась. Кажется, она готова была смириться со своим пленом, лишь слабым голосом просила:

– Пощади меня...

Ну, конечно, я пощажу тебя, я тебя не обижу, я же справедливый и люблю тебя...

Я уже понял: она не доверяется инстинктам, не дает задремать разуму. И думает обо мне тоже. Все-таки я не такой, как те, что попадались на ее пути. Я люблю ее и жалею. Прежде всего, может, жалею. Или нет – прежде люблю. А любовь – всегда сила, если умеет постоять за себя. Я привык уважать силу. Глухой стук внизу не сразу долетел до нашего слуха, сперва показалось, что это где-то стреляют. Франя недобро напряглась в моих руках и вскочила.

– Митя!

– Это за мной, – догадался я.

Едва не сломав себе шею, я скатился по узкой и темной лестнице вниз, на ощупь отыскал в вестибюле двери, в которые отчаянно стучали снаружи.

– Товарищ лейтенант...

Франя открыла тяжелый запор, я выскочил в темный двор, и Кононок объявил:

– Комбат вызывает!

– Что такое?

– Сказали, сниматься.

Ну, все понятно, этого и следовало ожидать... В сером сумраке ночи мы добежали до огневой, на которой уже толпился расчет, и Медведев, как всегда ночью, тихо объяснил: