Полюби меня, солдатик...

Мы подъехали к кирхе, когда оттуда выносили тех, кого уже отпели. Пришлось немного подождать, пока к фуре подойдут люди. Почти молча, без заметной печали они постояли перед телами убитых, о чем-то поговорили, повздыхали, несколько раз перекрестились. Я стоял рядом и ждал, что они обратятся ко мне. Возможно, с упреком или возмущением. Но меня они словно не замечали. Будто меня тут и не было. И я подумал: неужто они стольких похоронили, что их уже ничего больше не занимает? Хотя бы – кто и почему убил? Впрочем, что бы я им ответил? Что я знал? Несколько мужчин перенесли убитых в кирху, но я туда не пошел. Я отошел в сторонку и остановился в тени деревьев.

За кирхой вдоль каменной ограды расположилось небольшое старое кладбище. Аккуратно посыпанные щебнем дорожки, ровные ряды могил, старые надгробия со стертыми, едва заметными готическими надписями, невысокие лютеранские кресты из черного и серого камня. В дальнем конце кладбища, где не было деревьев, теперь хоронили. Раскопанная земля, несколько женщин в черных одеждах. Не там ли похоронят и Франю с ее хозяевами? Я хотел пойти посмотреть на то место, но не решился отлучиться от кирхи.

Я не знал, что происходило в кирхе, куда меня не звали и я не шел. Я все не мог совладать с собой. Временами готов был зарыдать, но не получалось. Что-то сдавило горло и не отпускало. И я ходил по дорожке взад-вперед. Люди, входящие в кирху или выходящие из нее, недоуменно поглядывали на меня. Но никто ни о чем не спросил, будто для них все это слишком буднично и привычно. И то, что хоронят, и то, что возле кирхи стоит советский офицер. А может, в том их равнодушии ко мне было определенное отношение? Вежливое презрение? Мне бы не хотелось так думать, но если и было именно так, то, по всей видимости, вполне заслуженно.

Впрочем, их отношение не очень меня занимало. Я думал только о Фране. Вспомнил ночной разговор с ней, ее невеселый рассказ о себе. А также слова, сказанные несчастным доктором Шарфом. Тогда я не возражал ему. Я думал, что, кроме всего прочего, война все-таки великая школа, и я кое-что понял на войне. Даже и в ее последние дни. Прежде всего, что ничего не следует бояться. На войне тебе ничего не сделают, кроме как убьют или ранят. И то и другое чересчур просто, почти банально. Кажется, однако, только после войны твою жизнь могут превратить в пекло. Когда не захочется и жить.

Может, спустя час или два меня позвали, и я понял, что настает самое важное. Сунув в карман снятую с головы пилотку, вошел в полумрак кирхи. Там уже ждали меня два священника. Худенькая белолицая монашка в черном платке выступала в роли переводчицы.

– Hex пан муви, як змерли тэ люди, – обратилась она ко мне почему-то по-польски.

Священники внимательно смотрели на меня.

– Я не видел, – хрипловато ответил я. – Когда я приехал, они уже были мертвые. Их убили.

– Кто их забил?

– Не знаю.

– Яки ест конфессии млода паненка?

– Пожалуй, католичка, – сказал я, подумав.

– Добже, – ответила монашка и что-то сказала священникам по-немецки.

Те согласно кивнули. Больше они ни о чем меня не спросили, кажется, и в самом деле все это было для них обычным делом. Они пошли к алтарю, перед которым стояли три гроба. Я прошел следом. В крайнем из гробов, чем-то прикрытая до подбородка, лежала Франя.

Небольшая группка людей, что была в кирхе, начала отпевание. Я не понимал слов, но очень трогательная мелодия сразу стала выворачивать душу, и я боялся не сдержаться, заплакать. Слезы застилали глаза, я едва удерживал их. Удивительно, но в кирхе никто не плакал, лишь пели слаженно и самозабвенно, словно в молитвенном экстазе. Звуки ангельского хорала печально витали под темными сводами кирхи. Может, это были последние похороны. Злые силы войны добирали свои недостающие жертвы.

Когда стали закрывать гробы, я подался ближе, но опоздал и уже не увидел Франи, – черная крышка гроба навсегда скрыла ее от меня. Все же мужчин тут было немного, гробы выносили по одному. Как только подняли гроб с Франей, я тоже подставил плечо. Гроб был не тяжелый, разве что немного великоват для маленького тела Франи. Наверно, потому на ходу мне почудилось, что она там шевелится. Но шевелилась, наверно, от наших несогласованных шагов. Мы обошли кирху и красной гравийной дорожкой направились в дальний конец кладбища. Возле каменной стены в самом углу было выкопано несколько могил, где упокоились те, кого отпели раньше. Из последних могил еще взлетал вверх грунт, это заканчивали свою работу могильщики. Одним из них был немой в синем берете, с которым мы привезли убитых. Франин гроб поставили на холмик земли рядом, и мужчины вернулись к кирхе за двумя остальными. Немного помедлив, я пошел следом.

Когда все гробы были вынесены, священник с крестом в руках произнес свою коротенькую проповедь, все начали креститься. Я также перекрестился. Затем трижды перекрестил гроб Франи. Гробовщики на веревках быстро и ловко опустили его в могилу.

Ну вот и все.

Как опускали Шарфов, я уже не смотрел. Я закапывал Франю. Бросал и бросал лопатой землю на черную крышку гроба. Как только крышка скрылась под ней, немного передохнул и стал бросать снова, пока не засыпал могилу. Из оставшейся земли сделал коротенький, словно детский, холмик – как раз в рост Франи. Заплаканная женщина в черной шали издали молча перекрестила меня. Что ж, спасибо тебе, добрая австрийка, подумал я. И пухом тебе австрийская земля, милая моя землячка.

Ни с кем не попрощавшись, я устало побрел к выходу. Было не до прощания и благодарностей. Не хотелось слышать ничьих и никаких слов. Не хотелось видеть людей. Я чувствовал себя опустошенным и обессилевшим. Лишь отойдя по переулку от кирхи, надел на голову пилотку и оглянулся. Так обычно делал на войне, когда имел намерение вернуться, – чтобы лучше запомнить дорогу. Сюда я должен был вернуться. Я имел твердое намерение сделать это.

И – никогда не вернулся.

1996

Перевод с белорусского автора