Не все были убийцами

Потом мы, согреваясь, лежали в ее постели. Комната Людмилы была на удивление скромно обставлена. Правда, кровать была широкая. Сегодня я назвал бы эту комнату с ее спартанской обстановкой жилищем холостяка. Комната, вероятно, не отапливалась, в ней было холодно и неуютно, да и лежать в постели с Людмилой было довольно противно.

Неожиданно она захотела знать, обрезан ли я. При этом она по-девчоночьи хихикала. Я радовался, что в комнате было темно и я не видел ее лица.

Она снова заговорила о своем муже - он был тоже обрезан, и ей это ужасно нравилось. Она хотела бы спать только с обрезанными мужчинами. Но разве найдешь такого в сегодняшней Германии? Время от времени, не переставая говорить, она отхлебывала от стоящей рядом с кроватью бутылки. Я попытался отодвинуться на край кровати, но скоро потихоньку заполз обратно под одеяло - Людмила, сознательно или нет, придерживала его, и я страшно замерз.

Внезапно она придвинулась ближе и прижалась ко мне. “Да ты совсем закоченел”, - сказала она и принялась ласкающими движениями массировать меня. Потом я почувствовал ее руку на моем члене. “Нравится?” - спросила она. Голос ее слегка дрожал. Я ничего не ответил. Мне было противно и одновременно хорошо. Я молчал и позволял ей действовать дальше. Лицо ее мне видеть не хотелось. Было совсем тихо. Людмила взяла мою руку и стала ею гладить себя по телу там, где она хотела.

Наконец она расслабилась и опять заговорила девчоночьим голосом: “Ты уже совсем мужчина, маленький мужчина”.

“Можно, я пойду к себе в комнату? Я устал, да и мама иногда ночью приходит посмотреть, как я сплю”.

“Я думаю, она спит крепко”, - хихикнула Людмила. - “Она сама однажды сказала это при тебе”.

“Наверное, она сказала это, чтобы успокоить вас. Кто сейчас может спать спокойно?”

“Я вижу, ты умен не по годам. Ладно, поцелуй меня хотя бы!” - сказала она. В комнате стало светлее, и теперь я видел ее лицо.

“Только бы уйти”, - думал я. - “Поцеловать ее, и все, и скорей отсюда”. Я уже вылез из кровати. Людмила спокойно смотрела на меня. Нагнувшись, я поцеловал ее в щеку.

“Поцелуй меня по-настоящему”, - потребовала она.

Я поцеловал ее в губы. Меня чуть не стошнило. Быстро, стараясь не шуметь, я выскользнул из комнаты. Уже выходя, я снова услышал ее негромкое хихиканье.

Только бы проскочить без происшествий мимо маминой комнаты! Как в тумане добрался я до своей постели. Скоро я заснул и спал почти до полудня.

Меня разбудила мать: “Одевайся быстрее - дневной налет!”

Од”нако звука сирены слышно не было. Ну, что же ты? Давай одевайся, быстро, быстро!”

“К чему такая спешка? Не все ли равно, черт побери, буду я одет или нет? Ведь если в меня попадет, от меня мало что останется!” - закричал я. Мать изумленно уставилась на меня: “Это что такое? Как ты со мной разговариваешь?”

Она возмущенно повернулась и пошла к себе в комнату.

Не слишком ли громко мы кричали? Ведь если бы кто-нибудь услышал нас и понял, что в квартире, кроме Людмилы, есть еще люди, что было бы с нами? Да и Людмилой тоже.

Нам повезло - все было тихо. Только где-то далеко слышались залпы зениток. Очевидно, на этот раз бомбили другую часть города. Наконец дали отбой, и в мою комнату вошла мать. Она плакала. И держалась со мной холодно и даже отчужденно.

“Ты никогда не разговаривал со мной так”, - начала она. - “Твой отец этого бы не потерпел. Как ты можешь разговаривать с матерью в таком тоне? Отвечай!”

Я не отвечал, только отводил глаза. Да и что я мог ответить? При воспоминании о прошедшей ночи мне становилось дурно. Я злился на себя самого за то, что после всего происшедшего чувствовал себя вполне нормально. “Должно быть, я порядочное дерьмо”, - думал я. От этой мысли мне становилось легче. Я не боялся рассказать матери о ночном происшествии - мне просто не хотелось огорчать ее еще больше.

“Ты же можешь мне сказать, что тебя так беспокоит. Совершенно естественно - дети в твоем возрасте тоже страдают от депрессии, если они вынуждены так жить. Расскажи о своих переживаниях, поделись со мной, иначе тебе будет все тяжелее. Ты должен выговориться. Ну, сынок, поговори со своей мамой. Что тебя так пугает?”

Она придвинулась ближе ко мне.

“Боже мой”, - думал я, - “какое счастье, что я после этого вымылся и от меня ничем не пахнет!”. “Так что же все-таки случилось?”

Она обняла меня за плечи и прижала к себе. И я вдруг заплакал и между всхлипами говорил, говорил, говорил…Я даже не понимал, что говорил, я знал только одно: все, о чем я говорил тогда - ложь, ложь и ложь. Я говорил о бомбах, о гестапо, о том, что почти не выхожу из этой чертовой квартиры на улицу, на воздух. Это была истерика, самая настоящая истерика. Впрочем, в подобной ситуации вполне естественная. Мать тихонько покачивала меня, как младенца. Она обещала мне сделать все, что в ее силах, для того, чтобы мы пережили войну и чтобы со мной ничего не случилось Я помню лишь, что ужасно устал, лег в постель и сразу заснул. Разбудила меня мать. В руках у нее была тарелка капустного супа. “Вот, чашка молока”, - с улыбкой сказала она, подражая польско-еврейскому выговору своей матери - моей бабушки. Когда мы с братом были маленькими, бабушка приезжала к нам. По утрам она будила нас и давала каждому большую чашку молока. “Чашка молока” стала ходячей поговоркой в нашей семье.

“Бабушка умерла”, - сказал я. Мать оцепенела.

“Откуда ты знаешь?” Она старалась сохранить самообладание.

“Бабушка умерла”, - повторил я. - “Ее забрали эсэсовцы. Ведь и отца тоже больше нет. От него ведь мало что осталось”.

Мать поставила тарелку на стул и вышла из комнаты. Меня охватило раскаяние, я готов был убить себя за причиненную ее боль. И этого я никогда не прощу себе.

Прошло еще несколько недель. За это время мне пару раз “разрешалось” лечь в постель к Дмитриевой. В тот поздний вечер мы с матерью опять были одни в большой людмилиной квартире. Бомбы рвались где-то совсем недалеко. Внезапно в доме раздался страшный треск. Грохнул взрыв, и на какое-то мгновение наступила тишина. Затем мы услышали крики. Оконные жалюзи были разорваны в клочья, осколки стекол, выбитых взрывной волной, усеяли пол. В комнате стало очень светло - огонь пожирал соседний дом.

“Спокойно”, - закричала мать, хотя я не успел произнести ни слова..

Я услышал - в нашей квартире что-то трещало. Дым из музыкального салона проникал сквозь дверь, ведущую в наш коридор. Наш дом тоже горел! Мать бросилась к себе в комнату, схватила свой портфель - одежду во время налетов мы надевали сразу же - и вернулась ко мне. “Через парадное выйти невозможно. Нам нужно попытаться выбраться через дверь для прислуги. Только я не знаю, куда она выходит. Наверное, на лестницу черного хода”.

Дверь для прислуги была обита железом. Нам пришлось затратить довольно много времени, чтобы ее открыть - видимо, жар покорежил железную обивку. Наконец матери удалось повернуть ключ в замочной скважине. Мы очутились на лестничной площадке черного хода и вышли на улицу. Ну наконец-то и в наш дом тоже попало! Мною овладело непонятное спокойствие. Внутреннее напряжение исчезло. Откуда-то появилась уверенность, что с нами не случится ничего плохого.

Вокруг творилось что-то страшное. Изо всех окон вырывалось пламя, дым становился все гуще, взрывы гремели не переставая. Удивительно, но зенитки вообще перестали стрелять. Только слышался глухой рокот моторов самолетов-истребителей, да время от времени в небе появлялись “рождественские елки” - так назывались осветительные ракеты, которыми истребители освещали район бомбардировок. Вдруг раздался оглушительный треск. Казалось, шатается весь Курфюрстендам. Поднявшийся ветер разогнал дым и пыль, и мы увидели - большие угловые дома просто исчезли. Их больше не было. На улице - никого, кроме нас с матерью. Совсем одни, мы стояли и смотрели на происходящее.

Вокруг грохотало, трещало, гремело. Страха мы не испытывали, было только чувство глубокого удовлетворения. Мы в любое мгновение могли погибнуть от разорвавшейся поблизости бомбы, от любого случайного осколка. Но мы знали - с нами ничего не случится. Я чувствовал себя неуязвимым, я был уверен, что могу перенести все, и это придавало мне силы.