Не все были убийцами

“Если снова не начнется тревога”. Сестра все еще улыбалась. “Ну хорошо, идите. Наверное, это будет самое правильное”. Она вдруг наклонилась ко мне: “А вступать в СС пока погоди, ладно?”

Как-то сразу посерьезнев, “моя” сестра долгим, внимательным взглядом посмотрела на меня. Потом снова погладила меня по голове и скрылась за дверью.

Мать села возле меня на матрац. “Почему эта сестра говорила о вступлении в СС?” - обеспокоено спросила она.

“Она спросила меня, кем я хочу стать, когда вырасту, и я ответил, что хочу вступить в СС”, - объяснил я.

“Юмор у тебя просто бесподобный”, - сказала мать и вытянулась на матраце рядом со мной: “Только на пару минут - я сегодня глаз не сомкнула”.

“А я серьезно. Я бы охотно вступил в ряды СС. Шикарные мундиры! Лучшие люди фюрера! И власти были бы на моей стороне. Да знаешь ли ты, сколько евреев было бы в СС, если бы им не было нужно носить желтую звезду! Мой лучший друг Хайнц Крамаш…” - “Он, кажется, тоже жил на Эльбефельдерштрассе?” - перебила меня мать

“Да, в соседнем доме на четвертом этаже”.

Мать посмотрела на меня. “Ну и что же он сказал?” - спросила она после долгого молчания.

“И зачем только мы родились погаными евреями! - Вот что он сказал!”

Я произнес это совсем негромко, почти шепотом, но мать тут же зажала мне рот рукой. И оглянулась по сторонам - не услышал ли кто-нибудь. В зале не прекращались беготня и шум. На нас, похоже, никто не обращал внимания.

Я заплакал. Я чувствовал себя совершенно измученным. Рука матери по-прежнему зажимала мне рот.

“Посуди сам”, - сказала она тихо. - “Ведь им скоро конец. Войну они наверняка проиграли. Русские уже вплотную подошли к польской границе, а англичане и американцы уже в Италии”. Мать обняла меня.

“А если они создадут какое-нибудь чудо-оружие?” - всхлипывал я.

“Да нет, теперь уж они больше ничего не создадут - американцы и англичане бьют их почем зря”, - прошептала она.

“Но мне надоело все время убегать. Им-то ведь никуда убегать не нужно!”

“Они должны гоняться за нами. А это тоже утомительно. Но, может быть, все скоро изменится. И тогда они сами будут убегать как угорелые”.

Я посмотрел на мать и засмеялся. Она тоже начала смеяться. Мы смеялись так, что слезы выступили на глазах. Громко смеяться мы не могли. Но мы смеялись. Смеялись и не могли остановиться. Мы просто корчились от смеха.

“Ну все, кончили!” С трудом переведя дыхание, мать попыталась подняться с матраца. И снова затряслась от беззвучного смеха.

Внезапно у нее начался приступ кашля. Мать кашляла и кашляла, она просто захлебывалась от кашля. На нас стали оборачиваться. Даже крик и беготня вокруг стали как будто меньше.

“Ничего-ничего”, - задыхаясь, говорила мать. - “Я просто поперхнулась”.

Наконец мы вышли из зала. Мать подошла к стоявшему у входа регистрационному столу.

“Моя фамилия Гемберг”, - сказала она. - “А это мой сын. Мы уже зарегистрировались у вас и теперь попытаемся сами подыскать себе жилье”.

Я продолжал хихикать.

“Ну что ж, удачи”, - сказал сидевший за столом мужчина и строго посмотрел на меня.

Я бежал по улице, мать шла следом за мной. Она все еще покашливала. Убедившись, что нас никто не слышит, мать сказала: “Мы должны договориться, что скажем в случае необходимости”.

“Ясно”, - сказал я и снова засмеялся.

“Прекрати смеяться! Ну, так как тебя зовут?” - спросила она строго.

“Михаэль Деген”, - хихикнул я.

“Как тебя зовут?!” Мать почти кричала.

Я оглянулся и приложил палец к губам. Она испугалась, ее лицо стало каким-то обиженным.

“Ну ладно. Меня зовут Макс Гемберг, я из Лихтенберга, жил на площади Германа Геринга, мой дом разбомбило”.

“Какой номер дома?”

“Понятия не имею”.

“Ну что же ты?”

“А ты сама-то знаешь?”

“Тоже нет”. Она опять рассмеялась.

“Да есть ли на самом деле площадь Германа Геринга?”

“Почем я знаю?”

Быстро, почти бегом, громко хохоча, мы пересекли Курфюрстендам. Никогда я так не любил мать, как в тот момент. Мною вновь овладело прежнее чувство надежности, уверенности в себе. Был прекрасный, сияющий, солнечный день. На ясном голубом небе не было ни облачка.

Повсюду воняло горелым. Запах гари смешивался с тошнотворно-сладковатым трупным запахом. Впечатление было такое, как будто все вокруг сровнял гигантский паровой каток.

Однако для нас все это не имело никакого значения. Светило солнце, было тепло, и чем больше был царящий вокруг хаос, тем безопаснее мы себя чувствовали.

“Хорошо бы сейчас искупаться. Окунуться в горячую воду. Какое блаженство!” - размечтался я. - “Помнишь, как мы были с тетей Региной на Груневальдском озере? Она не умела плавать, но делала энергичные гребки руками, а вода ей доходила от силы до колен”. “Не смейся над ней!”

“Я не смеюсь. Это было чудно. Ну что, пойдем поплаваем?” - спросил я. В эту минуту мне не хотелось думать ни о чем плохом. Мне хотелось, чтобы с лица матери исчезло это озабоченное, мрачное выражение.

“Ладно”, - сказала она. - “Пойдем на Груневальдское озеро. И если не найдем там места, где можно переночевать, то в крайнем случае, там можно будет утопиться”.

Я остановился.

“Извини”, - пробурчала мать и взяла меня за руку. - “Нам нужно попытаться поймать Лону. Надеюсь, ее дом не разбомбило”.

“Если бы мы там немного подождали, может быть, нам дали бы еще поесть”, - сказал я осторожно.

“Так тебе и дали поесть! Знаешь, какие там буквоеды сидят? Во время воздушных налетов они в первую очередь думают о спасении своей документации”.

Мы пришли на Оливаерплац и зашли в маленькое кафе на углу Ксантенерштрассе. Нам предложили бурую воду, лишь отдаленно напоминавшую кофе.

“На большее я и не рассчитывала”, - сказала мать. - “По крайней мере, что-то горячее”. Она попросила разрешения позвонить по телефону.

“Попытайтесь”, - ответила хозяйка.

Мне очень хотелось есть. Я сидел, медленно потягивая горячую, темную жидкость. В кафе было очень темно, хотя время едва перевалило за полдень. Почти все окна в помещении были затемнены, а электричество экономили. Я замерз, а горячее питье согревало меня.

“Можно мне еще одну чашку?” - попросил я.

“Ну-ну, молодой человек! Две чашки кофе? В твоем возрасте это вредно для здоровья”.

Мы засмеялись, и хозяйка налила мне из термоса еще одну чашку. Потом присела за стол рядом со мной и стала смотреть, как я пью.

“Твоя мама может заплатить?”

“Сколько стоит эта черная вода?” - спросил я.

Похоже, здесь ей было скучно. Мой вопрос ее явно развеселил.

“Для постоянных клиентов у меня припрятана пара пирожных. Хочешь?”

“Я не знаю, сможет ли мама заплатить за них. Мы в этих местах вообще никогда не бывали. Наш дом разбомбило”.

“Не беспокойся, это за наш счет”. Она пошла к стойке.

Мать вернулась довольно скоро. “Быстрее, мы должны встретиться с Карлом Хотце”, - сказала она.

“Хотите пирожное?” - спросила из-за стойки хозяйка. - “Ваш мальчик сказал, что ваш дом разбомбило. У вас обоих такой измученный вид! И кофе свой вы еще не выпили”.

Мать торопливо глотала куски пирожного, запивая их кофе. “Сколько я вам должна?” - спросила она, закончив есть.

“Заплатите только за три чашки кофе. Платить за пирожные не нужно. Считайте, что вас и вашего сына я пригласила”.

“Три чашки?” Мать посмотрела на меня.

“Мне было так холодно!” - сказал я.

“Не бойтесь, это ему не повредит”, - засмеялась хозяйка.

Мать расплатилась и поблагодарила. Я пожал хозяйке руку. Она так по-доброму отнеслась ко мне! Это было, как мимолетная ласка. Я почувствовал себя не “этнически неполноценным” еврейским мальчиком, а обычным берлинцем, таким же, как хозяйка кафе.

До сегодняшнего дня я не могу освободиться от этого чувства недоброкачественности, неполноценности, привитого мне еще в детстве.

Мы вышли из кафе. И опять вспомнил я слова моего друга Хайнца Крамаша. “Поганые евреи!” - громко сказал я.