Не все были убийцами

Она стояла, с неизменной сигаретой во рту, высоко подняв руку, в которой был зажат ключ. В ее позе было что-то комическое. Я громко засмеялся. Следом за мной истерически засмеялась мать. Оба солдата тоже начали смеяться. Засмеялась и Дмитриева.

Наконец, прекратив смеяться, она отдала матери ключ и сказала: “Ну, открой портфель, покажи свои документы, а я позвоню еще раз - может, откроют”.

Мать наклонилась над портфелем. Я оцепенел от страха. Что делать? Отвлечь внимание “цепных псов”? Снова затеять какую-нибудь клоунаду?

До сих пор молчавший второй солдат обратился к матери: “Ладно-ладно, оставьте, мы вам верим. Так где вас разбомбило?”

“На Гекторштрассе”, - ответила мать.

“Да, эту улицу бомбили основательно. Не открывают?” - спросил он у Дмитриевой. - “Не трудитесь - палец сломаете. Идемте, тут недалеко наша машина. Мы собираем всех, кто потерял жилье”.

“Куда вы нас отвезете?” - спросила мать.

“На Лехнинерплац. Там собирают всех, кто пострадал во время бомбежки. Вы сможете там получить еду и переночевать. А завтра отправитесь к родственникам, или, может быть, вам предоставят другое жилье”.

Когда мы были уже в машине, один из солдат спросил Дмитриеву - не работала ли она в цирке.

“Да, раньше работала. Но теперь я на пенсии”, - ухмыльнулась она и посмотрела на меня. Ее ответ развеселил меня. Я засмеялся.

На Лехнинерплац для пострадавших от бомбежек освободили здание кинотеатра. Выстояв очередь, мы получили стакан горячей воды.

“Вот так супчик!” - ухмыльнулась Людмила. И прошептала: “Хорошо бы к этому немного водки”.

Однако матери было не до шуток. “Что же нам дальше делать?” - спросила она тихо. “Исчезнуть. Вы же сможете это сделать”, - улыбнулась Дмитриева. Она держалась так, как будто ей никакого дела до нас не было, как будто она хотела сказать: “Я сделала для вас достаточно. Теперь действуйте самостоятельно”.

Я был потрясен. Всем своим видом Дмитриева показывала, что не хочет больше с нами знаться. Она повернулась к нам спиной. От нее так и веяло холодом и отчужденностью.

Мы с матерью переглянулись. “Черт побери”, - подумал я. - “А мама считает эту женщину своей подругой!” Мы к этому времени еще не успели зарегистрироваться, и поэтому к нам быстро подошла полная женщина в сестринской форме и прижала меня к себе. “Ты что, один здесь?”

“Это мой сын”, - сказала мать, потянув меня в сторону.

“Детей здесь обслуживают отдельно. Ему не нужно стоять в очереди. Сейчас мальчик пойдет со мной. А когда он проснется, вы получите его обратно. Но сначала вам и вашему сыну нужно зарегистрироваться”.

Она смеялась и подталкивала меня вперед. Я оглянулся на мать - она успокаивающе помахала мне.

А потом я увидел Людмилу. Я проходил мимо нее, и она смотрела на меня. “Спокойной ночи”, - вежливо сказал я.

“Кто это?” - спросила сестра.

“Подруга моей мамы”, - ответил я.

“Ее дом тоже разбомбило?”

“Мы жили в одном доме”

“Ну хорошо. Завтра утром вы все увидитесь снова”.

Она вела меня к дверям мимо стоящих в очереди людей, мимо стола, у которого такие же сестры разливали суп. Поодаль от стола стояли мужчины в форме вермахта и несколько мужчин в пальто. Взгляд у них был такой же равнодушный, как у Дмитриевой. Казалось, их ничто не интересует. Но у меня было ощущение, что они очень внимательно наблюдают за нами.

“Когда я вырасту, я тоже стану эсэсовцем”, - кивнул я на стоящих позади стола людей.

“Где ты видишь эсэсовцев?” - спросила сестра, подталкивая меня к выходу.- “Все эсэсовцы - на фронте”.

“Не такой уж я дурак”, - усмехнулся я. - “Разве вы не видели у них под пальто эсэсовской формы?”

Мною овладело какое-то непонятное возбуждение. Меня так и подмывало рассказать этой тетке все. Интересно, что произойдет потом?

“Я еврейская свинья, маленькая еврейская свинья, и если бы янки нас сегодня не разбомбили, я бы все еще торчал в этой аристократической квартире. И никогда бы сюда не попал, если бы не бомбежка”.

Внезапно она остановилась и внимательно поглядела на меня. События этой ночи вконец измучили меня, и я не помнил, подумал ли я об этом или сказал это вслух. Что бы она сделала в таком случае? Может, она схватила бы меня за шиворот и потащила к гестаповцам? А может - и нет. Эта тетка казалась такой добродушной!

“Ты какой-то странный. Уж не свихнулся ли ты часом? Если начнешь реветь, я отправлю тебя обратно в очередь. И ты будешь стоять там до посинения”.

“Или до пожелтения”, - ухмыльнулся я.

“Почему - до пожелтения?” - раздраженно спросила она.

“Потому что шестиконечная звезда - желтая”, - мысленно ответил я, но вслух сказал, пожав плечами: “Да просто так”.

“Немецкий мальчик не должен плакать. Во всяком случае, не показывать своих слез”. При этом у самой сестры повлажнели глаза и задрожали губы. Неужели она жалеет меня?

“Если кому-нибудь бывает плохо, лицо у него желтеет”, - пояснил я.

Она растерянно взглянула на меня. Потом прижала меня к себе. “Боже мой”, - вздохнула она, - “я желала бы для тебя совсем другого детства”.

Она толкнула дверь, и я очутился в довольно большом помещении. На полу лежали матрацы и куча сложенных одеял.

“Дети получают молоко и гороховый суп, а кто будет пукать, получит по заду”, - попыталась пошутить она.

Я подошел к одному из матрацев. Я так устал, что, наверное, смог бы спать стоя.

“Нет-нет”, - поняла она мое желание. - “Сначала помойся и почисть зубы”.

Она показала на дверь в противоположной стене.

“У меня нет зубной щетки”, - угрюмо сказал я. Настроение у меня было отвратительное.

“В таком случае можно почистить и пальцем”, - не унималась она. - “А ну, марш мыться! И сними с себя одежду. Я принесу тебе полотенце”.

Она вышла, оставив дверь открытой.

Когда она вернулась, я все еще стоял на прежнем месте.

“Я уже почистил зубы. Пальцем”, - сказал я.

Она была неумолима. “Разденься и повесь одежду на крючок”.

Я не трогался с места. Наконец она поняла. “Вот в чем дело! Ты стесняешься! Ладно, я выйду, а ты мойся. Когда будешь готов, я приду опять и дам тебе поесть. А потом ты ляжешь спать. Ну давай, пошевеливайся!”

И с этими словами она скрылась за дверью.

“Никогда не снимай штаны в присутствии чужих людей”, - сказала однажды мать. - “И в туалет старайся заходить тогда, когда там никого нет. Иначе все сразу сообразят, кто ты”.

Я торопился изо всех сил. Когда она вернулась, я уже кончил мыться и снова одевал пальто.

“Пальто можешь снять. Сверни его и положи под голову вместо подушки”.

Она подвела меня к лежащему у самой стены матрацу. Рядом с матрацем уже стояла миска с едой.

“Ешь”, - сказала она.

“Не хочу”, - отрицательно покачал я головой. - “Я очень устал и хочу спать”.

“Съешь хотя бы пару ложек”.

Возражать я не стал и начал есть. А она смотрела на меня повлажневшими, полными участия глазами. Потом легко погладила меня по голове и вышла.

В зале были дети. Много детей. Пожалуй, я был здесь самым старшим по возрасту. Некоторые лежали на матрацах, другие носились взад и вперед, играли в футбол, свернув в узел старое одеяло, и при этом орали как сумасшедшие. Раньше я и не представлял, что смогу заснуть при таком адском шуме.

Я попытался заснуть. У меня была привычка - когда я не мог заснуть, то начинал тихонько покачиваться, как на пароходе. Поэтому я не сразу заметил, что кто-то трясет меня и пытается поднять с матраца. Я закричал так, как будто меня резали. Мать (это она трясла меня) зажала мне рот.

“Мы должны идти”, - прошептала она и громко прибавила: “Может быть, мы застанем дома тетю Лону. На какое-то время она может нас принять”.

“Ради этого не стоило вам будить мальчика, фрау Гемберг”. Позади матери стояла “моя” сестра. “Симпатичный паренек, похож на итальянца. Ты итальянец?”

Она улыбнулась, и я почувствовал, как задрожала рука матери. “Знаете, у своей тети ему будет лучше - там обстановка более привычная. И спать он там сможет до позднего утра”.