В городе древнем

— Вот и хорошо, Леня!

— Я пойду… — Но Леня не уходил. Видно, хотел сказать что-то еще и никак не мог решиться. Наконец проговорил: — А вы не расстраивайтесь, Михаил Николаевич! Не расстраивайтесь. Не надо…

— Нет, Леня, — твердо ответил Степанов, — бывают случаи, когда необходимо расстраиваться, чтобы в другой раз крепче думать, что делаешь и что говоришь…

После разговора с Леней Степанов еще долго не в силах был ни за что взяться, ходил по классу, стоял у окна, глядя на старый парк. Потом решил набросать список дел на завтра. Он мог начать заниматься ими с самого утра — уроков у него не было. Прежде всего надо найти Бориса Нефеденкова, сегодня в школе Паня сказала ему, что видела Бориса в городе. Потом продумать, как организовать воскресник, зайти к Мамину насчет машин, к Троицыну… Сама мысль о воскреснике возникла у него неожиданно, на уроке, когда он говорил с детьми об инциденте в школе… Ну хорошо, дети скажут кое-кому, в основном женщинам, те придут… А сил-то у них хватит?

Бригада грузчиков, состоявшая сплошь из девушек и женщин, как могла, разгружала товарные вагоны, платформы. А вот вывозить все эти грузы в город подчас было не на чем. Пакгаузов же на станции не осталось, хранить негде. Иногда приходило сразу несколько платформ, девушки не справлялись, платформы стояли неразгруженными, железнодорожное начальство рвало и метало, грозясь заслать груз в другой город.

Так случилось и на этот раз.

На какое-то мгновение у Степанова мелькнула мысль: «И черт дернул идти к Захарову! Сам и напросился на задание!» Но он сразу же отогнал ее и снова принялся мучительно искать выход. С какими предложениями он придет завтра к Мамину?

Степанов перебирал возможности — реальные, полуреальные и совсем фантастические… Но в том-то и беда, что порою фантастические казались ему легко осуществимыми, а реальные — фантастическими…

Что можно придумать еще, кроме уже не раз испробованного: обращения к населению и в воинскую часть? Что?!

И еще вопрос: пойдет ли народ в воскресенье?

В воскресные дни город обычно оживал. Сговорившись с владельцами тележек, по двое, по трое жители отправлялись на разживу. Одни — за дровами: подобрать сухие сучья, распилить на чурбаки поваленные бурей и войной дерева, на худой конец, подпилить усохшую невысокую елку или березу. Другие — в близкие и дальние деревни за картошкой, мукой или капустой. Меняли последнее, что оставалось из имущества, меняли сэкономленное жидкое мыло и кусочки сахара…

Неожиданно дверь в класс распахнулась, и Степанов увидел Веру и Власова, а за ними Латохина с Гашкиным. Он даже не слышал, как они прошли через парк, по крыльцу. Задумался!

— Принимай гостей, Миша! — вместо приветствия сказала Вера.

Степанов понял в один миг: пришли помочь… И собрала всех Вера!

Он осторожно, испытующе посмотрел на нее, но Вера ничем и никак не выдала себя.

— Разрешите присутствовать на совещании военного совета, — шутливо сказал Латохин, выступая вперед. У него осталось прежнее, еще школьное уважение к старшему, хотя фронт давным-давно уравнял их.

Степанов улыбнулся и предложил рядовому Латохину Сергею на совещании военного совета присутствовать.

— Вот что, — с ходу начал Латохин, подчеркивая, что совещание носит сугубо оперативный характер, — я пройдусь с Власовым по землянкам и сарайчикам и всех, кого можно, на воскресник вытащу!

— Первый воскресник… — заметил Степанов. — Я детям сказал, чтобы они тоже обошли жителей… Кое-кто, конечно, придет, но вот сколько? Хватит ли людей?

Вдруг из какого-то дальнего класса послышалось нестройное пение:

— Хоровой кружок, — объяснил Степанов несколько удивленным товарищам.

Хоровой кружок стал неожиданно многолюдным. Спевки вела Паня. Искусства в пении еще было немного, но песня напомнила всем о многом: о первых днях войны, о проводах на фронт, об утратах и победах…

— Значит, вы пройдетесь, — прервал молчание Степанов, обращаясь к Латохину и Власову.

— Ты, Миша, иди к Мамину и Троицыну, — сказала Вера. — Это же и их дело, а в воинскую часть я сама схожу.

— Самочинно? — спросил Степанов.

— Я выступала у них… Майор меня знает, а просить буду самую малость: хотя бы человек пятнадцать…

— Смотри, — предупредил Степанов, — влетит тебе от Захарова.

— Майор на меня ссылаться не будет. Мол, узнали — и сами!..

— Договорились, — подвел итог Степанов. — Все!

Когда стали расходиться, Степанов окликнул Веру. Она была уже у выхода. Остановилась, но распахнутой двери не закрыла. Слышно было, как, оживленно беседуя, удалялись Латохин и Власов, как стучал костылями Гашкин. С крыльца послышался голос Латохина:

— Вера Леонидовна! Где вы там?.. — Конечно же, ее хотели проводить.

— Идите! Сама доберусь! — откликнулась она.

Шаги и разговор затихли, только Паня заставляла хор повторять один и тот же куплет, исполнение которого почему-то не нравилось ей.

Степанов сказал:

— Твоя работа, Вера? Спасибо тебе…

— За что?.. Как же иначе? — почти без выражения, тихо ответила она и, подойдя к столу, села. Подперев голову руками и невидяще глядя впереди себя, грустно продолжила: — Вот ведь как получилось, Миша! Ты не думай, что все забыто… Все-таки, это наша юность. Но люблю я Николая…

Они сидели и молчали, прочно связанные прошлым. Казалось бы, что теперь-то?.. О чем тут думать?.. Но вот, оказывается, сразу не поднимешься и не уйдешь. Степанов знал, что любит ее до сих пор, но, если бы каким-то чудом вернулся Николай, он, конечно, был бы только рад за него и за нее. Вера же, прекрасно понимая разумом, что никакой вины за ней нет и что в таких делах вины вроде не бывает, и думая, что Миша, видно, страдает (слово-то какое, господи!), нет-нет да и ловила себя на том, что все-таки она, как ни оправдывай случившееся властью неподвластных разуму чувств, — все-таки в чем-то перед ним виновата.

— Ну что же, Миша, надо идти. — Вера поднялась.

— Проводить тебя?

— Не надо, Миша…

Степанов долго с грустью смотрел вслед Вере. Помогать ближнему, делать ему добро, приходить в тяжелую минуту на помощь — как умела это делать Вера! Не каждый так умеет и готов к тому. Ой, не каждый. Хотя считается, что доброта и отзывчивость в природе человека.

И Степанов, в какой уже раз, вспоминал своего фронтового командира. Ведь он был так еще молод! Сколько душевной щедрости, внимания к людям таил он в себе! Каким был справедливым и добрым! Вспомнилось, как однажды, после долгого ночного марш-броска, вышли они на какое-то заброшенное кладбище: могилы заросли травой, кресты почти все повалились, березы глушили его.

Едва лейтенант Юрченко скомандовал привал, Степанов, скрывая предельную усталость, опустился на первый попавшийся холмик.

— Подкрепись. — Командир уже протягивал ему ломоть хлеба и кусок сала.

Откуда он узнал, что силы бойца иссякают? Степанов старательно скрывал свое состояние, но это было так. Откуда же узнал? Значит, был внимателен и видел то, что незаметно другим… Внимательность и желание помочь… Мелочь? Как сказать… И что считать мелочью?.. И все же, почему он мог больше остальных? Да потому, прежде всего, что был богат совестью и состраданием, не пытался Иван Федорович Юрченко облегчить себе жизнь. И еще потому, что никогда не боялся признаться в ошибке или незнании…

Утро у Степанова началось с неудач.

В стройтресте он узнал, что Троицын все еще болен, сильно простудился.

В райисполкоме застал одного Мамина, да и то, как говорится, за хвост поймал — его вызывали в область. О платформах Мамин уже знал, но сказал, что помочь ничем не может, так как две машины у него есть, а вот шоферов нету — обоих на днях призвали в армию, новых еще не нашли. Не было надежды и на Соловейчика (ох, как бы он пригодился сейчас!), его накануне увезли в больницу — тиф. Соловейчик — и тиф! Эти два слова так не вязались друг с другом в сознании Степанова, что он готов был не поверить. Но факт оставался фактом!