В городе древнем

Степанов погнал лошадь в стройтрест. Оказалось, что Троицын заболел. Мамина на месте не было. Оставался, как всегда, райком. В кухоньке-приемной сидела Вера, дожидаясь Захарова, который должен был подойти с минуты на минуту.

Вера к сообщению Степанова о неразгруженной платформе отнеслась внешне спокойно:

— Все мы научились возмущаться безобразиями, и я тоже…

— И ты — о платформе?

— Да, о ней. И все бежим в райком…

Входная дверь открылась, и быстро вошел озабоченный Захаров. На приветствие ожидавших его лишь кивнул, и у них создалось такое впечатление, что он и не распознал, кто именно его ожидает.

Вера и Степанов переглянулись.

— Ты, что ль, пойдешь? — спросила Вера. Ясно, что и одному-то у секретаря райкома делать нечего, если не предложить чего-нибудь дельного.

— Пойду… — неуверенно ответил Степанов, совершенно не представляя себе, как и о чем он будет говорить с Захаровым, чтобы не выглядеть просто очередным информатором.

Секретарь райкома уже сидел за столом и что-то писал. На минутку оторвавшись от работы, поднял голову:

— А-а, Степанов… Пришли отчитаться о командировке? — И Захаров кивнул на стул: садитесь, мол. — Я сейчас…

«Бог мой! — вспомнил о ней Степанов. — Я же действительно должен хоть несколько слов сказать о своей поездке!»

Кончив писать, Захаров, вместо того чтобы выслушать Степанова, заговорил с ним сам как с человеком, который поймет его лучше других:

— Как, Михаил Николаевич, бывают, по-вашему, безвыходные положения или нет?

Вопрос был совершенно неожиданным для Степанова. Он пересел за стол и не сразу ответил:

— По-моему, нет, Николай Николаевич…

— Хм… Хорошо… Одну платформу не сумели вовремя разгрузить, а тут через четыре дня прибудут еще пять — с кирпичом, железом, стеклом… Троицын болен, оба шофера призваны в армию, треть рабочих тоже вышла из строя… Вы, случайно, на фронте не шофером были?

— Минометчиком… — ответил Степанов, а сам подумал: «Он уже в курсе дела…»

— Жаль… Нужны шоферы…

И оба замолчали.

Затруднения возникали каждый день, если не час, но это, пожалуй, было одним из самых больших и досадных: материал есть, а строить нельзя! В деревнях и селах лес возили на буренках, но в городе сейчас не было ни одной коровы, хотя до войны держали их многие, особенно те, кто жил на окраинных улицах. Что делать? Опять та же мысль: звать на помощь солдат из воинской части? Но за чем уже только не обращались в воинскую часть? Не просили, пожалуй, лишь «катюш» и птичьего молока…

Собственно, заниматься такими вопросами, как обеспечение разгрузки, шоферами, у Захарова не было возможности: не хватало ни сил, ни времени. Но сейчас был случай особый: почти сразу — шесть платформ. Эту очередную трудность Захаров воспринял как некую нелегкую задачу, которую во что бы то ни стало нужно решить. Выход непременно будет найден, но какой именно?

— Невозможно, Михаил Николаевич, выжить, не умея смотреть на некоторые трудные дела как на самые интересные.

Зазвонил телефон в коричневом ящике. Захаров снял трубку.

По нескольким коротким фразам, оброненным Захаровым, Степанов понял — на проводе была область. Разговор шел о хлебозакупках. С Захарова, видимо, требовали зерна больше, чем было намечено… «Надо!»

Ух, как умели разговаривать на том конце провода! Захаров тяжело вздыхал, слушая, суровел, но отвечал, ни разу не изменив уважительного тона, не повысив голоса.

Что можно было возразить? Захаров сказал, что завтра он доложит новые цифры, и положил трубку. С полминуты сидел молча, потом стал листать тощее «Дело». Еще более озабоченный, взглянул на Степанова, словно припоминая: «А он здесь к чему?»

Взгляд этот удивил Степанова: словно всего несколько минут назад и не говорили о платформах со стройматериалами и тем более об отчете о поездке… Захаров весь ушел в себя, поглощенный другим и более важным…

Наконец Степанов нарушил молчание:

— Николай Николаевич, вам сейчас не до стройматериалов… Я переговорю с Туриным, думаю, что райком комсомола возьмет это на себя…

— Что?.. Ах, хорошо бы! Значит, еще пять платформ через четыре дня. Пожалуйста, Михаил Николаевич, возьмите на себя… — обрадовался Захаров, не скрывая облегчения. — Дела!

Захаров встал и протянул Степанову руку.

Идя в райком комсомола, Степанов думал о том, что вдвоем с Туриным они сегодня же наметят мероприятия: что делает райком комсомола, что стройтрест… Если нужно будет, в поисках рабочей силы обойдут все землянки и сарайчики… Метод не новый, но что придумаешь другое? И Ваня, с его организаторскими способностями, конечно же блеснет ими в этом сложном деле…

Но оказалось, Турина в городе не было: уехал на два дня в Ружное и Ревну.

— Хлебозакуп… — только и ответил Власов, не ожидая вопроса Степанова.

Но Степанов уже знал: где два дня, там может быть а три, и четыре… И вернется Турин измотанным до предела…

«Придется все начинать одному…»

Но с чего и как, он пока не знал.

В столовую Степанов попал поздно. И вот, когда ушли все, Евгения Валентиновна Галкина, явно затягивавшая обед, подсела к Степанову:

— Михаил Николаевич, я хочу с вами поговорить… Скажите, это верно насчет вашей ученицы?

— Какой ученицы?

— Относительно девочки Наташи… Вашего ответа на ее непростой вопрос?

Степанов припомнил разговор в школьном коридоре, отчетливо увидел сгорбленную фигурку остроносой некрасивой девочки в чулках без ботинок, сидящей на груде поленьев, вспомнил, что предлагал свои сапоги, и самым последним всплыл в памяти ее недетский вопрос.

— Да, да… Она интересовалась, простите, таким понятием, как «шлюха».

— Вот, вот! — Галкина помолчала и, покусав от чувства неловкости нижнюю губу, спросила: — Михаил Николаевич, а вы не находите, что ваш ответ на ее вопрос был несколько, если не ортодоксален, то по крайней мере неосторожен?

— Ортодоксален?

И это говорила ему та самая Галкина, которую он считал ортодоксальным и односторонним человеком? Та самая?..

— Не понимаю вас, Евгения Валентиновна!..

— Да вы хоть знаете, что произошло в вашем классе? Знаете?

— Нет…

— Как же так?!

— Виноват, хотя и не осведомлен. — Претензии Евгении Валентиновны показались Степанову чрезмерными, и он не упустил случая съязвить. — А в чем дело?

— Вчера произошло весьма неприятное событие. Ваша эта девочка… Наташа и мальчик Калошин…

— Леня? — уточнил Степанов.

Леня Калошин был одним из самых старательных и способных учеников. Степанов считал, что Леня оттаял не без его помощи. Удивляло, с каким упорством, буквально стиснув зубы, преодолевает трудности этот мальчик и учится, учится… Ни одной жалобы, никаких ссылок на обстоятельства… Как будто живет в хорошем доме, в нормальных условиях. Ведя урок, Степанов выверял его доходчивость, чаще всего поглядывая на Леню Калошина: понятно? Не понятно? Нравится? Не нравится? Ему трудно было представить себе класс без Калошина. Не будь Лени, заниматься стало бы трудней…

— Да, Леня Калошин… Вместе с Наташей они как-то нашли на пожарище коньки… Коньки Ленины, и он долго их искал…

— Не сумели поделить?

— Слушайте, слушайте… Калошин спросил, умеет ли Наташа кататься. Та ответила, что не умеет. Тогда Калошин попросил отдать коньки ему, тем более что они его. Так эта девочка, Михаил Николаевич, заявила, что коньки не отдаст, хотя кататься не будет и учиться кататься тоже не будет. Мальчик обиделся, но промолчал.

— Да, эта девочка не простая…

— А несколько дней назад, — продолжала Галкина, — Калошин снова попросил отдать ему коньки, которые Наташе совершенно не нужны. Девочка сказала, что не отдаст. Тогда Леня заметил, что это не по-человечески вообще, а в условиях их города трижды не по-человечески, а по-фашистски. Наташа, вспылив, ответила, дескать, не Лене говорить о фашистах, потому что его брат — сын фашиста, а мать — фашистская шлюха, и еще кое-что в этом роде…