Наступление продолжается

Василий расхохотался: «Врет поп! Посмотри: я — большевик! Поезжай и ты, Илья, домой за тем же делом».

Задумался с той поры солдат Илие Сырбу: «Почему бы и в самом деле нам не сделать так, как русские? Вот если бы у нас Ленин был!..»

Однажды офицеры начали в казарме сплошной обыск. Искали какие-то листки, которые, как прошел слух, раскидали коммунисты. Что за люди коммунисты, не знал тогда Илие, и что в тех листках писалось, тоже не знал. Но слышал от товарищей, что в листках говорилось: «Не ходить на войну против России, а если погонят — разбегаться по домам!»

Не верилось солдатам, что их против России пошлют: ведь румыны с русскими одной веры, вместе в старину против турок, а недавно и против немцев воевали. И не только против немцев. Солдаты, которым в России привелось побывать — ведь и туда отступали румынские войска, когда немцы почти всю Румынию заняли, — эти солдаты рассказывали: они вместе с русскими в Киеве и в Полтаве за народную власть сражались. Как же войной на русских идти?

Но все-таки их полк — Илие помнит — в феврале восемнадцатого года повели к русской границе. Перешли Прут. За ним начиналась русская Молдавия. Полк привели в Кишинев, выстроили на площади. Дивизионный генерал произнес речь: Кишинев и вся земля от Прута до Днестра отныне принадлежат румынской короне. Слушал генерала солдат Сырбу и думал: «Зачем мне чужая земля? К своей бы вернуться…» Но не скоро вернулся Илие к своей земле. И даже чуть вновь на войну не попал: в Бендеры. В этом молдавском городке тогда вспыхнуло восстание. В нем приняли участие даже солдаты. И не только румынские, но и французские, стоявшие там. На «усмирение» пригнали несколько полков. Но солдаты этих полков отказались стрелять. Илие Сырбу одним из первых выбросил патроны.

Вернувшись после солдатчины домой, не раз вспоминал Илие о своем русском друге Василии. Как он живет? Земли ему, наверное, хватает, спину гнуть ни перед кем не надо. А у Илие хозяйство едва держалось, за аренду земли платить нечем, налоги; примарь грозился описать имущество…

Горькая улыбка тронула губы старика: нет, не получилось тогда в Румынии так, как в России, у Василия. Пытался кое-где народ бунтовать, да задавили.

— Василе, Василе… — повторил Илие вслух имя своего давнего русского друга и, стараясь скрыть волнение, крякнул и придвинул к себе глиняный бокал.

С улицы вошел высокий, чуть ссутулившийся парень лет двадцати пяти. В курчавых черных волосах его торчала застрявшая соломинка. На нем мешком висел заношенный солдатский мундир с коричневой заплатой из домотканого сукна на рукаве. Остановившись у порога, парень с изумлением воззрился на незнакомых людей: наверное, не заметил, что во дворе за сараем стоят распряженные чужие кони. Федьков прищурил глаза: «Тоже, поди, завоеватель Одессы!»

— Кто это? — спросил он Матея, показывая на вошедшего.

— Стефан, брат.

— Так зовите его к столу! — сказал Гурьев. Федьков покосился, но промолчал.

Стефан медленно, как бы недоумевая, поздоровался с гостями, снял свой старый мундир, аккуратно повесил его на деревянный гвоздь и, оставшись в одной холщовой рубашке, шитой по вороту черным и красным, несмело присел на свободный краешек скамьи возле Федькова, следя за выражением его лица.

— Степан, значит? — спросил тот, подвигаясь поближе к молчаливому соседу. — Ну, а я Василий, понимаешь? — Федьков ткнул пальцем себя в грудь, прямо в две медали, и медали звякнули.

— Василе? — Стефан показал на погоны Федькова. — Сержент?

— Младший сержант, — с важностью поправил Федьков.

— Плутоньер-мажор? [15] — переспросил Стефан и, мысленно сравнив этого парня со своим взводным унтер-офицером, хапугой и ругателем Патрашкану, улыбнувшись, произнес:

— Бун рус плутоньер-мажор.

— Да, я парень мажорный [16], — засмеялся Федьков, поняв Стефана по-своему. — Это ты угадал. А ты что такой закислый?

Стефан шевельнул левой рукой:

— Разбой, рана…

— Где же это тебя? Крым? Сталинград?

— Одесса…

— Одесса? — воскликнул Федьков так, что Стефан вздрогнул, а все сидевшие за столом обернулись к ним. Стефан не рад был, что произнес это слово: он увидел, как блеснули сталью приветливые до этого глаза русского сержанта.

— Одесса? — еще раз переспросил Федьков. — В каком месте?

— Каля фэраты [17].

— Возле железной дороги?

Стефан утвердительно кивнул головой.

— А где точно?

Кое-как, чертя пальцем по столу, Стефан пояснил: его ранило возле моста, где два больших белых дома.

— А когда? — Федьков весь подался навстречу Стефану, сжимая пальцами край стола.

— Аугуст. Доуызэчь ши доу [18].

— Да ты послушай, Трофим Сидорович! Ведь его двадцать второго августа ранило. Мы у этих самых домов оборону держали! В тот день они на нас восемь раз в атаку ходили! Да… — Федьков посмотрел на притихшего Стефана и вдруг рывком встал: — Нет, пусть он посмотрит! — Быстро расстегнул ворот гимнастерки и, наотмашь откинув его, показал Стефану на широкий синеватый шрам, идущий через все плечо:

— Одесса! Может, ты меня возле тех белых домов и саданул?

Стефан слегка отодвинулся от Федькова.

— Ну, чего ты? — пристально посмотрел тот, застегивая ворот. — Что было, то было, а теперь вместе вашего винца выпьем. За то, чтоб больше не драться. Правду говорю?

— Святую правду! — прошептал про себя Илие, внимательно прислушивавшийся к разговору.

А Стефан, придерживая покалеченную руку, молча выбрался из-за стола, неловко зацепившись постолом за скамью, и, не говоря ни слова, поспешно вышел из хаты.

Федьков недоуменно смотрел ему вслед, держа в руке бокал с невыпитым вином…

Стефан сидел возле таганка; под котлом, потрескивая, горели сучья. Быстро меркла узкая бледная полоска зари. Вот она почти совсем исчезла. Серые тени, колыхавшиеся вокруг огня, стали совсем темными. На душе Стефана было тревожно и смутно.

Он давно ожидал, что в их дом войдут русские, и побаивался этого. Может быть, они будут суровы, мстительны? Ведь им есть за что мстить. Но вражды к русским Стефан не ощущал, как не ощущал ее и на фронте…

Другое чувство наполняло его тогда — гнетущая солдатская тоска. И чем можно было заглушить ее? Победами? Но после каждого взятого села снова ждал жестокий бой. Веселого марша на восток, как обещали в первые дни офицеры, так и не вышло. Тоска не покидала Стефана в долгих переходах по пыльным степным дорогам, когда соленый пот заливал глаза, а плечи ломило под тяжестью винтовки и снаряжения; она душила его, когда, ткнувшись лицом в сырую глину окопного дна, слушал он свист советских снарядов над головой и ждал смерти каждую секунду. Эта тоска тяжелым грузом давила на сердце, когда под окриком унтера подымались в атаку, чтобы, оставив на пути убитыми многих товарищей, взять какие-нибудь ненужные ни Стефану, ни другим солдатам два белых домика, за которыми снова оказывались русские позиции, и снова огонь… И снова смерть, не щадившая никого.

Однажды, когда полк находился в резерве, солдату Стефану Сырбу ночью было приказано караулить советского партизана, захваченного полевыми жандармами. Унтер, ставя Стефана на пост, пригрозил: «Упустишь — три шкуры спущу и отдам под суд!» И добавил: «Гляди в оба. Партизанам сам нечистый помогает».

Крепко сжимая в руках винтовку, Стефан с опаской похаживал возле заплетенного колючей проволокой окошечка амбара, в котором находился партизан. Молил бога: как бы благополучно достоять до смены.

Все пугало его в этой стране: и молчаливая ненависть к завоевателям в глазах жителей, и широкие степные дороги, которые вели к смерти, и зловещая тишина непроницаемой черной южной ночи, изредка прерывавшаяся отдаленным глухим гулом канонады, — там, под неведомой и страшной Одессой…