В степях донских

Пришлось кратенько рассказать о том, для чего он организуется, и призвать всех желающих хуторян вступать в него добровольно.

Из крайней хаты принесли стол, застелили скатертью. Начали записывать. Первыми к столу подошли Яловой, Белокобыльский, Моложавенко, мои братья.

Но дальше вербовка пошла медленнее, люди долго расспрашивали, куда пойдем, где возьмем оружие, и после этого многие молча отходили. Записалось 30 человек.

Вечером, словно по уговору, добровольцы стали сходиться в нашу хату. Пришли, расселись, задымили густо цигарками. Подсчитали вооружение: десять винтовок, десять охотничьих ружей. Маловато. Надо доставать еще, но где? Сидели тут все смелые, решительные люди, но случилась вот первая трудность, и многие растерянно оглядываются: не знают как быть? В это время в комнату  вошел еще один и, окинув всех настороженным взглядом, шепотом сообщил:

— Довелось побывать в станице. Там казаки дюже недовольны арестом Поливанова. Грозились прийти в хутор.

И все, кто сидели в хате, задвигались, загомонили сразу, тревожно, шумливо. Вижу: надо сказать слово, успокоить.

— То, что казаки недовольны, — начал я, — вполне понятнее дело. Мы арестовываем их начальство, а они будут благодарить нас? — И, окинув всех пытливым взглядом, продолжал: — А может быть, не надо арестовывать этих контрреволюционеров? Все было бы тихо, мирно.

— Нет, надо! — громко отзываются сразу несколько голосов. — Как же не надо, если сами хуторяне потребовали? Поперек горла они всем!

— Так, значит, нечего нам и носы вешать! — сказал я под конец. — Воля народа — закон. Мы не одни, народ нам поможет, в беде не оставит. Это ж и есть борьба за Советскую власть!

— А в отряд не пишутся, — вставил кто-то.

— Не все сразу делается, — вмешался в разговор сидевший до этого молча Яловой. — Людям надо объяснить все толком. Вот когда Поливанова и представителя власти раскусили, видишь, как пошли — напролом! Арестовать — и делу конец! Нет, тут агитация нужна.

Говорили, спорили долго, до зоревых петухов, и разошлись, когда за окном засерел рассвет. Решили собрать на утро митинг всех граждан.

И только наступил день — ударил громко, настойчиво церковный колокол. Люди опять повалили к центру хутора. Не прошло и часа, а обширная площадь уже колыхалась разливом голов, цвела разномастными картузами, платками, полнилась многоголосым шумом. Выступали дружно, говорили страстно, горячо, и почти каждый соглашался: власть новую защищать, конечно, нужно, но чем? А вдруг налетят казаки? Порубят как капусту: ведь сила у них!

Снова убеждения и убеждения: «Пошлем гонцов в Каменскую, в ревком, он даст оружие». — А у самого ноет, щемит сердце: вдруг все получится не так? Тогда провал. Не шутейное дело начинаем.  

Но долго размышлять не пришлось. В самой гуще толпы уже забелел скатертью стол — запись продолжалась. Наши ряды увеличились еще на двадцать человек. Вскоре их собрали и привели к дому Поливанова, где теперь помещался штаб отряда.

Через несколько дней к нам действительно пожаловали соседи — 50 вооруженных казаков из Ново-Донецкой станицы во главе с пожилым сердитым вахмистром. Подъехав вплотную к резному крылечку поливановского дома, он приказал своей команде спешиться, а сам, расправив пышные седые усы, перекрестившись, направился в дом. Грубовато буркнув приветствие, вахмистр не спеша расстегнул борт поношенного чекменя и вынул из бокового кармана сложенную вчетверо бумагу. Станичный атаман требовал освобождения арестованных.

— Штоб зараз были доставлены сюда, — добавил от себя вахмистр и сурово предупредил, — а то пустим по ветру хутор.

— Вы прибыли угрожать или вести переговоры с представителями Советской власти? — спросили мы спокойно.

— Нету и не будет на Дону другой власти, окромя нашей, казачьей! — побагровев, повысил голос вахмистр. — Не будет!

— Ого-го-о-о! — зашумели сидевшие у стола красногвардейцы. — Потише на поворотах, а то передок свернешь!

Смех привлек других бойцов, и они по одному, по двое стали заполнять просторную комнату штаба. Разглядывая спесивого казачьего посла и вошедших с ним казаков, засыпали их шутками, и те, затравленно озираясь, еле успевали парировать.

— Кто, ну кто вы такие?! — горячился высокий казак, наступая на плотное кольцо красногвардейцев. — Беззаконники, захватчики!

— Красная гвардия мы — вот кто! — с гордостью ответили несколько голосов.

— Это вы-то гвардия?! Ха-ха-ха! Какая же это гвардия, скажи на милость, — грохотал казак, тыкая ручищей в сторону невысокого, худощавого паренька. — Да знаешь, што такое г-в-а-р-д-и-я! Рост — во, грудя — во, морда — во, усищи — по аршину! А то — гвардия... Шмендрики!  

— Сам ты шмендрик!

Смех, гомон, раскатистые голоса. Улучив момент, я начал советоваться с членами штаба. К моему удивлению, некоторые из них настроены отпустить арестованных. Горячился, доказывал невозможность этого, но те стояли на своем. Пришлось потребовать созыва собрания всего отряда. Выпроводив во двор казачьих послов и приказав им подождать, собрали бойцов в штаб. Начали решать, как быть?

Здесь произошел раскол. Как я ни доказывал, какие только ни приводил примеры, большинство стояло на своем:

— Отпустить. Чего там держать людей взаперти? Да и то прикинь: ежели рассердить казаков, война откроется, а чем воевать? Оружия-то у нас нету.

Решили Поливанова освободить и сдать на поруки отцу, взяв с него подписку, что полковник не будет участвовать в действиях против Советской власти и крестьянских комитетов.

А через несколько дней снова новость: из станицы Милютинской прибыла сотня казаков и предложила нашему отряду сдаться. Сотня остановилась за хутором и, приняв боевой порядок, ждала возвращения своих парламентеров.

— Ну что теперь будем делать? — спросил я своих товарищей. — Вчера они потребовали арестованного полковника, а сегодня приехали за нашими душами. Сдать оружие — это значит погибнуть.

— Да, оружие отдавать ни в коем случае не надо, — решительно заявили красногвардейцы.

— Значит, бой?

— Да, это лучше, чем смерть.

Сотня, рассыпавшись в лаву, мчалась на хутор. Из ближних садов, левад, канав навстречу им ударил нестройный залп, за ним второй, третий. Казаки то с гиком бросались на хутор, то, спешившись, подползали к самым окраинным хаткам, истошно кричали: «Сдавайтесь!» — но, встреченные огнем, откатывались обратно.

Потерпев неудачу, милютинцы уехали, грозя нам. То, что они убрались так поспешно, просто счастье для нас: у отряда осталось всего несколько десятков патронов.

Вечером на совещании штаба решили оставить хутор Лукичев и пробиваться к станице Каменской.  

Собирались наспех и выехали налегке. Каждый боец имел лошадь, седло, оружие да сумку собранных под слезное причитание жены и матери харчей. И все же провожать нас собрались все родные. Одни просили не покидать их, другие напутствовали добрым словом, желая счастливого пути. Немало в ту ночь пережил каждый из нас, поныла вдоволь душа от ласковых слов, горячих поцелуев.

Последние объятия, приглушенные всхлипы. Подана негромкая протяжная команда, и вот уже колонна тронулась, зацокали копытами кони, прося повода. Все растаяло в холодной безмолвной ночи.

На рассвете вышли к хутору Крюкову. Послали разведку, и та вскоре донесла: в имении помещика полковника Крюкова несет охрану небольшой отряд вооруженных казаков, человек 15–20.

Быстро свернули в сторону и вышли на Танинский большак. И только стали вытягиваться на дорогу — скачет, припав к гриве, боец из передового охранения.

— Верховой казак навстречу... скоро будет тута!

На рысях сворачиваем в ближний овраг, спешиваемся, выставляем засаду у дороги. Казак вот он — едет не спеша, конь потный, приморен. И не успел человек поравняться с кустами терна — выскочили наши, схватили коня за повод, стащили опешившего парня на землю.

— Кто? Куда? Откуда?

— С Тацинской... гостевал у кума, — лопочет с перепугу. А проворные руки хлопцев уже шарят по его карманам и одежде. Когда в папахе, за подкладкой, нашли запечатанный пакет с запиской, взмолился казак, упал на колени, стал просить «не решать жизни». Содержание письма озадачило нас. На сером клочке бумаги всего несколько слов: «Полковнику Крюкову. На станцию Тацинская прибыли два вагона яблок. Прошу срочно разгрузить и перевезти в свою квартиру. Для связи шлю казака. Последнему прошу верить. Сотник Алаторцев».