Небо за стёклами (сборник)

Подошла к его двери и негромко позвала:

— Алеша!

Молчал недолго, откликнулся:

— Ну, что?

— Поговорить надо. Выйди.

Опять молчал, потом:

— А зачем? Кому нужен — пусть тот заходит.

Но грубости в словах не слышалось, скорее обида. Она решилась.

— Мне что. Я могу.

И вошла в его неуютное жилище.

— Алексей, — сказала она, глядя на него как могла строго. — Алексей, долго так будет продолжаться?

Отвел взгляд и уставился в пол:

— Неясно. Не понять, о чем речь.

— Неправда, понимаешь, о чем говорю.

— Ты "здравствуй" бы сказала для начала.

— Скажу, когда надо будет. Зачем тебе здравствовать, чтобы опять в пьянку?

— А что, или мешаю кому? Песни пою, ансамбли устраиваю…

— Не ломайся, Алеша!..

Аня решила попробовать подойти по-другому.

— Алексей, — начала она. — Я же для тебя. Думаю о тебе…

Нет, и это не помогло.

— Не надо, не надо! Нечего меня жалеть. Никто не поможет мне, никто… Сам я такой. Сам дошел. Конченый человек, отпетый… Вышлют к черту из города. Вот и вся ваша жалость. Вы, здоровые, тут жить будете. По кино ходить, в ресторанчики… А мы, отпетые, отдали свою кровь — и амба, не нужны больше.

И тут неизвестно, что произошло с Аней. Куда девалось все ее терпение. Была бы у нее сила, взяла бы и так тряхнула его. Ведь что несет, что несет!..

— Это ты-то отпетый?! — заговорила она с такой вдруг напористостью, четко, словно рубя слова. — Да ты сам любого отпоешь, на тот свет отправишь… Лживые твои слезы, вон как еще бегаешь, водку пьешь, музыку для своего удовольствия разводишь. Ты что, один такой герой-горемыка? Люди самолеты без двух ног водили. В парке у нас диспетчер однорукий, и на другой руке три пальца, и работает, ничего, и до чего же еще мужик человечный, отзывчивый. Ты видел — девчонки на морозе кирпичи кладут, откуда они такие, ты думал? Все они настрадались не меньше тебя! В общежитиях живут. А ты знаешь те общежития?.. Потому что все они люди и беда одна, общая. Надо же из нее выходить! Кто же поможет, кроме самих нас?.. Все это понимают. Только ты да нечисть, с которой возишься, ничего знать не хотите… Кричат: "Давайте нам, давайте, мы свое отвоевали!" А где мы вам возьмем, ну где?!

Алексей слушал не перебивая. Слушал вовсе не потому, что взяло его за живое так внезапно и горячо ею высказанное, и не потому, что понимал — Анька говорит правду. Нет, скорее от удивления. Никогда он от нее, этакой небольшой, узкоплечей, не ждал таких слов. А она говорила и говорила и сама не знала, откуда у нее взялось. Просто захотелось сказать все, что думает о нем. Пусть его знает. Пускай между ними конец. Теперь уже все равно.

— Я к тебе по-людски, — продолжала она. — Может, и полюбила бы, а ты вон что… Ну и продолжай, ну и погибай как хочешь, герой неоцененный… Знать тебя больше не хочу! Я думала, ты человек, ты ко мне пришел… А ты, ты…

Она не договорила. Запал вдруг будто разом кончился. Чувствовала, что сейчас разревется, и думала: только бы удержаться, не показать, что с ней творится.

Ничего не нашла лучше, как поскорее выйти и прихлопнуть дверь. На кухне, в коридоре, у себя в комнате дала волю слезам.

Последнее, что запомнила, когда уходила, — стоял он перед ней, голову наклонил и чуть ссутулился, как-то сник. И ничего он ей не сказал, ничего. Только очень скоро ушел, и так тихо, словно не хотел, чтоб услышала, что уходит.

Аня осталась одна. Присела и задумалась. А зачем все это? Ну наговорила, а толк-то какой? Смешно, шла совсем с другим, шла примириться, сказать, чтобы не злился, а вот что получилось. Ну, может, и к лучшему. Теперь-то уж кончено, кончено, и она опять свободна.

Свободна! А зачем ей эта свобода, вроде пустоты? Снова одна в своей комнате. Только теперь еще хуже. Теперь будет рядом он. Куда от этого денешься.

Алексей шел по улице.

Шел просто так, неизвестно куда и зачем. Ничего не замечал и не видел вокруг. Только когда переходил перекресток, услышал, как его обругал шофер. Высунулся из кабины и пробрал:

— Ты что, глухой?! На войне не добили. Сам лезешь…

Хотел было Алексей ему ответить, послать куда следует, но почему-то смолчал. Добрёл до садика, где бегали и играли в войну дети, и опустился в стороне на свободную скамейку. Мысли были путаные. Не выходили из головы Анькины слова: "Погибай как хочешь, герой неоцененный.."

Сидел, вытянув вперед ногу с протезом, застывшим взглядом смотрел на кончик сапога, как бы повторял про себя: "Герой!.. Герой неоцененный…" Глядите, ведь как уязвила! Можно сказать, в самую душу попала. Ничего ему сейчас не хотелось. Некуда было идти, нечего делать.

Против скамейки, на которой сидел Алексей, остановился мальчишка лет пяти, бледненький и тонконогий, с деревянным самодельным автоматом через плечо на тесемочке. Стоял и смотрел на Алексея. Смотрел, будто на застывшую статую, и вдруг спросил:

— Дядя, ты моряк, да?

— Ясно, моряк, — нехотя ответил Алексей и убрал под скамью ногу с протезом.

Но мальчик не ушел, а шагнул на шаг поближе, по-прежнему внимательно разглядывая сидящего. Потом он опять спросил:

— На море воевал, да?

— На море, — кивнул Алексей. Ну что было объяснять этакому мелюзге, где он воевал…

А мальчишка не унимался:

— Ты фашистские подводные лодки топил?

— Бывало, — невнятно проговорил Алексей.

Но врал же. Никаких он не топил фашистских подводных лодок. Да не все ли равно, раз парню так хочется.

Увидев, что его не гонят, и осмелев, мальчик с автоматом подошел еще ближе. Потемневшими запачканными руками "по-военному" сжимал свое оружие. Так крепко держал автомат, что даже вызвал у Алексея улыбку. Подумалось: "Придется тебе, наверно, еще и настоящий носить. Хорошо, чтобы не в такой обстановочке, как у нас была". Но мальчишка, видно, понял улыбку по-своему. Улыбка моряка приободрила его. Он спросил:

— Ты Ленинград защищал, да?

— Ну ясно, Ленинград, а то что же?..

— А мой папа не Ленинград. Он немецкий Берлин защищал…

Мальчик смутился, сообразив, что сказал не то. На бледных щеках зарозовел румянец. Он заторопился объяснить:

— Он не защищал Берлин. Он его взял.

— Вот как? Понятно.

— Он нам спою военную карточку прислал. Это когда еще не раненый был, а теперь он в госпитале. Его в Берлине ранило. Он скоро приедет. Будет здоровий. Мама так сказала.

— А ты своего отца видел?

Мальчик помотал головой.

— Нет. Только он меня видел. Совсем маленького, а теперь я большой. Он далеко, наш папа. Там, где немецкий Берлин. Скоро приедет. Он мне ботинки прислал.

Чтобы Алексей получше разглядел его ботинки, мальчик уселся рядом с ним на скамейке и вытянул напрямую обе ноги.

— Вот.

Ботинки, наверно, ему были велики. Синие, прошитые белыми нитками ботинки. Эдакий знакомый Алексею немецкий эрзац военного времени из какой-то подделки под кожу. Такими трофеями торговали и с рук на барахолке.

— Хорошие, — сказал Алексей.

— Немецкие, — кивнул мальчик. — Они мне большие. Мама сказала, ничего, вырастут ноги.

— Вырастут, куда им деться.

Алексею вдруг подумалось: а ведь и у него уже мог быть вот такой мальчишка. Что бы теперь он делал, будь у него сын — такой парень? Неужели так же играл бы в пивной на баяне? И сам себя убеждал: "Да нет, тогда бы другое дело".

Мальчик молчал. Он в свою очередь смотрел на опять вылезшую из-под скамейки Алексееву ногу с протезом. Видно, что-то поняв, совсем тихо, будто хотел, чтобы это было только между ними, спросил:

— Ты тоже раненый был?

Алексей наклонил голову.

Мальчишка понимающе продолжал:

— Как мой папа?

Что ему было отвечать? И Алексей только снова кивнул.

В эту самую минуту и появился неизвестно откуда Санька Лысый. Он поспешно шел через сквер. Вид имел озабоченный, но, заметив Алексея, заулыбался знакомой кривой улыбочкой.