Боевой 19-й

Снова призывно и тягуче заиграла труба.

Где-то хлопнули первые выстрелы. Тень белоказачьей лавы просочилась сквозь пелену тумана. Она мчалась прямо на буденновцев. По телу Устина пробежала дрожь. «Вот оно, наступило», — скорее почувствовал, чем подумал он.

Командир эскадрона, оборотясь назад с клинком в поднятой руке, прокричал:

— Буденновцы! Крепче клинок в мозолистой трудовой руке! Сокрушительным потоком на врага...

Больше ничего не услышал Устин. Ударила картечь, встречая шкуровцев, залились пулеметы. Справа и слева развернутым строем двинулась конница Буденного. Загрохотала тяжелым топотом, загудела, застонала земля.

Фланги будеииовской конницы вырвались вперед и стремительным охватом стали зажимать шкуровцев. Началась злая сеча. Все вокруг потонуло в яростном гуле человеческих воплей, лязге клинков, лихорадочном пулеметном треске. Буденновцы врубились в казачью лаву.

Зажатые шкуровцы стремились вырваться из железного окружения, но, настигаемые буденновцами, падали сраженные. Десять ли, двадцать минут, час ли прошел, никто не. смог бы сказать. Разгромленные шкуровцы пытались спастись бегством на правый берег реки Воронеж.

И только когда загремело победное ура и буден-иовцы бросились преследовать врага, Устин опомнился. На темляке, затянувшем кисть руки, висел отяжелевший клинок. Руки и стеганка были в крови. Поперек

седла лежала винтовка. Он развел руки, приподнялся и потянулся, но нигде не почувствовал боли.

Подняв горн к небу и надувая щеки, играл трубач. Далеко по степи разносились победные звуки. Эскадроны, полки возвращались под свои знамена.

Устин искал Зиновея и Паршина и, увидев, помчался к ним.

Двадцать первого октября красные части повели наступление на Воронеж. Семен Михайлович Буденный поставил задачу: создать у противника впечатление, что все силы красных войск наступают через Придачу и с пригородного левобережья, на самом же деле основной удар готовился с севера, со стороны Рамони и Чертовицкого.

Двадцать второго октября Буденный, оставив у Придачи группу в составе 6-й кавалерийской дивизии и одной бригады 4-й кавалерийской дивизии, направил основные силы в обход Воронежа, чтобы в районе станции Рамонь перейти реку Воронеж и нанести удар по городу со стороны Задонского шоссе.

Оставленные на левом берегу, у Придачи, части должны были вести демонстративные атаки, отвлекая внимание противника.

Буденному вторично удалось ввести в заблуждение шкуровцев и мамонтовцев.

Воронеж — на виду. Ни у кого из бойцов не возникло сомнений в том, что город в скором времени будет освобожден. Неделями не слезая с седла, утомленные длительными переходами, стычками, буден-новцы сейчас воистину наслаждались отдыхом. На придачеиских дворах и огородах над дымящимися кострами висели котелки — варился чай и кулеш. Можно было, походить пешком, размяться, побалагурить. Бойцы собирались группами и делились впечатлениями о вчерашней схватке с белыми.

Если бы Хрущеву предложили вчера, тотчас же после боя, рассказать, что он пережил, что делал, кого видел рядом с собой, он ничего не смог бы рассказать. Сегодня же из разрозненных, мгновенных снимков, запечатленных памятью во время сражения, он восстало

навливал картину своего непосредственного участия в бою.

Помчавшись навстречу шкуровдам, он потерял и Зиновея и Паршина. Он видел только казака, на которого нес его могучий конь. Шкуровец неумело держал клинок, неуверенно направлял коня, забирая слишком влево. Устин почувствовал в себе столько силы, что ее хватило бы на двух таких всадников. Он обрушил на казака всю мощь своего удара, не посмотрел, что сталось с врагом, но знал, что того уже нет. Сколько было таких встреч, трудно припомнить, гнев и ярость отнимают у человека память. Перед ним встает то рослый кубанец с темным загорелым лицом, с развевающимися концами башлыка, то красивый, но тщедушный офицер в черкеске (и зачем только таких посылают в кавалерию!), то мужик с простым крестьянским лицом, который скачет так, будто сам спешит, а лошадь топчется на месте. И в глазах у него — не то равнодушие, не то покорность судьбе... Все они остались позади...

Устин не любил делиться своими впечатлениями о бое, но с удовольствием слушал рассказы других.

— А дрались они, как бы это вам сказать, вяло, что ли, — говорил Зиновей. — Вот пробег мимо меня один из ихних, бросил я клинком и не достал'его. Ах, думаю, стервь, — и оглянись. А он, черт шалопутный, как только отбег, так и остановись. Клинок опустил, и сам ровно баба на телеге. Аль что с ним сделалось, аль думал, что пощадят его — не знаю.

— Ребята! — подбегая, крикнул Решетов. — Во двор к казармам кличут, на политчас. Сейчас нам новости расскажут. — И побежал дальше крича: «Ребята!»

Бойцы, заслышав о политчасе, тотчас же оставили костры и котелки, собрались во дворе. Всем хотелось знать, что делается сейчас в республике, какое положение на фронтах и каковы успехи Красной Армии.

— Занятный этот «курский соловей», — ласково заметил Зиновей, — гляди, как бегает, без отдыха, ровно бы и не был раненый.

— А я вот ни разу не был ранен. И вот знаю, что шашка меня не достанет, но чую, пуля скосит, — задумчиво проговорил Устин.

— Ты это чего, Устин?

— Так, ничего, — махнул он рукой.

На политчас собрался весь эскадрон. Выступал Паршин. Ему доставляло огромное удовольствие передать бойцам те последние известия, которые он получил из полка.

По мере того как Паршин говорил, бойцы подходили ближе, теснились, иные выкрикивали: «Повторите, товарищ командир, ветер мешает».

И Паршин охотно повторял:

— «Сегодня ударная группа двенадцатой армии, после упорных десятидневных боев разгромила белые армии под Орлом и Кромами. Противник бросает оружие, боеприпасы и спешно отходит в южном направлении».

Бойцы хлопали в ладоши, кричали «ура». Сейчас они долго будут обсуждать подробности этой радостной победы. Но взоры их чаще и чаще останавливаются на городе Воронеже. Он стоял на виду, в четырех километрах. «ВозьмехМ. Не сегодня-завтра, а возьмем».

Дымились костры. Ветер поднимал и нес песню:

Все тучки, тучки понависли,

Во поле па-ал туман.

Скажи, о че-ом задумался,

Скажи нам, атаман.

Темень и тлеющие костры делали все вокруг неузнаваемым, незнакомым. Во дворах стучали топоры и визжали пилы. Саперы сбивали плоты.

На холмистой возвышенности сверкали тусклые огоньки города, а внизу в каких-нибудь километрах двух, протекала неширокая и немноговодная река Воронеж.

«И вот поди же ты, немудреный, но водный рубеж, — думал Устин, — не преодолеешь его — не попадешь в город».

Начдив 6-й кавалерийской дивизии получил приказ командира корпуса выставить сорок пулеметов на линии Придача — Монастырщина, при помощи плотов и в брод переправиться на правый берег, снять заставу белых и под прикрытием артиллерийского и пулеметного огня ворваться с восточной стороны в город.

Паршин с бойцами и с местными жителями лазил по берегу и устанавливал места брода.

С противоположной стороны реки взвивались ракеты: белые стерегли цереправу.

Ночью, когда были приготовлены плоты, солдаты неслышно подтаскивали их к реке. Паршин, готовя свое подразделение, предупреждал Устина:

— Помни, Хрущев, ты будешь переправляться на плоту один из первых. Под прикрытием огня из твоего пулемета будут идти в брод бойцы. Как только зацепишься за берег, жди товарищей и моих приказаний.

Через час Устин лежал на спущенном в воду плоту за пулеметом с молоденьким бойцом Симаковым. Тут же несколько бойцов, вооруженных винтовками и гранатами, ждали сигнала к переправе.