Солнце далеко

Вуксан рассердился и потребовал, чтобы Шиля был более серьезным.

Вместе они шли недолго. Гаравко, «недичевский унтер-офицер», с Душко и Урошем, «немцами» из «фельд-жандармерии», вошли во двор, где жил гестаповец Петкович, главный немецкий агент в депо и на мыловаренном заводе. Он провалил партийные организации на заводе и в депо, составил списки рабочих для отправки в Германию, а после у родственников выуживал деньги и вещи, обещая «вытащить» отправленных. Гаравко хорошо знал Петковича — тот когда-то был его мастером.

Втроем они быстро перескочили через забор и на цыпочках приблизились к освещенному окну. Дом был приземистый, окошко низкое. Из радиоприемника тихо лилась музыка джаза. Гаравко заглянул. Петкович был в пижаме, он сидел за столом, перед ним был развернутый «Сигнал» — немецкий иллюстрированный журнал. Жена его лежала в постели, покрытая красным одеялом; она подложила под голову свои полные белые руки и, склонившись, слушала мужа. Он говорил ей о каких-то деньгах.

— Господи, Миле, ну зачем нам эти деньги? — говорила она. — Это грязная бумага, которая ничего не стоит. Военные деньги печатают, как газеты. Почему мы не покупаем вещей? В доме многого недостает. Мне даже стыдно, когда люди приходят.

Гаравко дрожал от волнения. Забывшись, он прижался носом к стеклу, стараясь рассмотреть, нет ли на столе револьвера. На улице послышался стук деревянных башмаков. Они присели. В городе время от времени раздавались одиночные ружейные выстрелы. Прошел патруль. Гаравко поднялся и снова приник к окну.

— Ну иди, Миле, я спать хочу… Иди, котик… Шалунишка мой милый… — ласково говорила жена. Она потянулась всем телом, и от этого движения из-под одеяла выглянуло ее обнаженное колено.

— Пора, — шепнул Гаравко и, покашливая, легко направился к двери. Он поднялся на низенькое крылечко и постучал в стеклянную дверь.

— Кто там? — громко спросил Петкович.

— Полиция! Отворить! — строго ответил Гаравко.

В прихожей зажегся свет. Петкович отдернул занавеску и, заметив «недичевца» и «немца», открыл дверь.

Гаравко приставил к его груди винтовку и крикнул:

— Руки вверх! Ты арестован!

Петкович растерялся. Что-то знакомое было в голосе и фигуре человека, стоявшего перед ним. Кажется, он его узнал. Агент подался назад и, стараясь показать, что ничего не понимает, забормотал:

— Я — Милан Петкович… Вы ошиблись…

— Нет, не ошиблись! Ты-то нам и нужен!

Между тем в прихожую протиснулся Урош и закрыл за собой дверь. Гаравко сделал ему знак глазами, чтобы он шел в спальню. Жена Петковича уже встала с кровати и судорожно застегивала ночную рубашку.

— Если вздумаешь кричать — буду стрелять! — тихо, но внушительно сказал Урош.

— Простите, что это значит? Это какое-то недоразумение, — не скрывая удивления, но все же спокойно сказала женщина.

Гаравко втолкнул Петковича в комнату. Урош задернул занавеску.

— Где револьвер? — строго обратился к агенту Гаравко.

— Нет у меня никакого револьвера, честное слово!

— У него никогда и не было. Откуда у него револьвер! Господи, да что это сегодня с ними? — женщина схватилась за голову. — Да знаете ли вы господа, чей это дом? Мы будем жаловаться лично коменданту Тегенеру! — добавила она, угрожая.

— Не говори ничего! — строго оборвал ее муж. Ноги его тряслись. Он узнал Гаравко.

— Молчать! Еще одно слово… А ну, повернись к стене! — приказал Урош и толкнул ее в угол. Она зацепилась за столик. На пол упал горшочек с цикламеном и разбился. Урош наступил на розовые цветы.

Не спуская глаз с агента, Гаравко рылся в столе.

— Давай список рабочих, назначенных в Германию!

— Какой список?.. Понятия не имею… Какое мне до этого дело? Я обыкновенный мастер… Ты и сам это знаешь, — дрожал предатель.

— А-а-а! — обернулся к нему Гаравко. — Узнаешь меня? Хорошо, что меня признал!

— Слушай, Бане, за что это ты меня так?.. Я, кажется, всегда обходился с тобой по-человечески.

— Да, да! Ты не бойся! — говорил Гаравко, деловито перебирая бумаги.

— Вот и револьвер! — воскликнул Урош, вытаскивая оружие из ночного столика.

— Я еще с тридцать шестого помогал партии… И спасал… — взревел агент.

— Не рассказывай! Одевайся, поведу тебя на допрос к нашему командиру. Там и выложишь свои заслуги! — приказал ему Гаравко, засовывая в карман отобранные бумаги.

Жена зарыдала.

— Успокойся, Зага! У меня совесть чиста. Старые коммунисты меня знают… Я им все объясню… Разве я мало помогал? — одеваясь, говорил агент.

Руки его дрожали, шнурки на ботинках он забыл завязать. Гаравко обыскал пальто и бросил его агенту. Когда тот совсем оделся, ему связали руки.

— А ты, госпожа, помалкивай! Если поднимешь тревогу — головой поплатится твой муженек, — припугнул Урош плачущую женщину, которая то умоляла не брать мужа, то грозила партизанам всякими карами.

— Зага, будь умной, не поднимай шума! Я знаю, что я прав, а если меня, невиновного, захотят убить мои же друзья — рабочие, тогда пусть убивают. Но я этого не заслужил, — заикаясь, утешал ее муж.

Жену заперли в кладовой и, уходя, погасили в доме свет. Женщина визжала, призывая полицию. Агента повели через двор.

Они шли с ним недолго. Рассчитались в темной улице и направились к дому лётичевского поручика, известного организатора лётичевской молодежи, который вместе с немцами бросал в тюрьму гимназистов и гимназисток. На его совести было пятьдесят расстрелянных в городе учеников и еще больше арестованных. Трое партизан спешили выполнить это задание до двенадцати часов, так как Вуксан и Шиля точно в полночь должны были напасть на гараж. Поручик жил в центре города. Они быстро шли по избитому, неровному тротуару. Вдруг на поперечной улице, которую они должны были пересечь, послышались шаги. У них уже не было времени, чтобы спрятаться. Прижались к стене, скрытые тенью. Немцы не повернули в их улицу; прошли прямо, все пятеро, ровным воинским шагом, в блестящих касках, сверкающих под фонарем. На груди у них были жестяные пластинки. От неожиданности Урош громко охнул. Когда немцы прошли, они быстро перебежали улицу и поспешили дальше.

— В этом доме жила моя первая любовь. Каждый вечер я здесь вдоль и поперек утаптывал мостовую, а она пряталась вон под той айвой, — прошептал Душко.

— Ну, и чем кончилось? — спросил Урош, оправившись от испуга.

— Так, ничем… Прошло…

— Ну, вот и пришли! Это дом еврея Леви. До войны он держал домашнее кино для детей. А теперь его убили. Этот тип поселился в его доме, — сказал Гаравко.

— Немцы! — прошептал Урош, который был наиболее осмотрительным.

Он толкнул железную калитку, и она открылась. Поручик не запирал своих ворот. Подождали, пока прошли немцы, которые пели и над чем-то смеялись. Урош остался у ворот, а Гаравко и Душко, миновав двор, постучали в дверь маленького приземистого дома. Никто не откликался. Постучали в окно.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Патруль! Откройте! — ответил Гаравко.

Ключ щелкнул, и они вдвоем вошли в дом. Пожилая женщина в домашнем платье, с папильотками на голове, встретила их хладнокровно и вызывающе.

— Покажите список жильцов! — потребовал Гаравко, который хорошо знал вопросы и обычаи полиции в оккупированном городе.

— Здесь живу я с моим сыном Раде Костичем. Он поручик добровольческой армии. Вы можете не утруждать себя. Здесь нечего проверять!

— Извините, госпожа, служба есть служба! Мы в вас не сомневаемся, но нужно осмотреть дом. Знаете, коммунисты в последнее время очень искусно маскируются, — вежливо говорил Гаравко.

Душко — «немец» — держался строго, наблюдая за дверью. Он был возбужден. Костича он хорошо знал.

— Послушайте, господин унтер-офицер, — последние слова она произнесла с иронией. — Это квартира поручика! — подчеркнула она. — Поручика Костича. Вы должны это знать, потому что он ваш непосредственный начальник. — И на этом она сделала ударение. — Он сейчас спит, устал, недавно вернулся из командировки. Вы не имеете права его беспокоить.