Транссибирский экспресс

В тот же день, 12 апреля, в кабинете вице-министра иностранных дел Японии господина Сакаи беседовали двое. Хозяин кабинета, элегантный человек лет сорока, и его гость, седой, с благородным лицом, стояли друг против друга; их разделял длинный стол для заседаний. Тот, что стоял напротив вице-министра, был господин Сайто.

Когда Сайто вчера узнал, что вице-министр просит его зайти, он испугался. Сайто был другом покойного Куроды и полностью разделял его точку зрения относительно внешней политики Японии. Последнее время, когда тучи над Куродой сгустились, Сайто стал остерегаться дружбы с ним, боясь рисковать своей семьей. Он осторожничал, публично не выступал. Сайто знал: достаточно доноса за подписью двух человек — и никакие прежние заслуги не смогут уберечь его от тюрьмы, Но и безоговорочно принять новую государственную доктрину, как это делали многие другие, он тоже был не в силах. Сайто надеялся тихо переждать в тени, и ему казалось, что он преуспел в этом, его забыли, как вдруг извольте — неожиданное приглашение.

Наконец господин Сакаи заговорил. Он улыбался, потому что ему было приятно сообщить хорошую весть: господину Сайто доверяют, и доказательство тому — торговая миссия в Россию, возглавить ее поручено господину Сайто. Конечно, он, Сакаи, понимает, в какое сложное время господин Сайто отправляется в Москву, но, если в такое трудное время ему доверяется важная государственная миссия, это означает, что на него надеются и от него многого ждут.

— Я счастлив оказанной мне честью, — медленно проговорил Сайто и замолчал.

— Я знаю, что вы хотите сказать, уважаемый Сайто-сан, — без улыбки, тихо нарушил молчание Сакаи. — Вы были другом господина Куроды, но сейчас мы не будем обсуждать трагические недоразумения, связанные с семьей покойного, они были истолкованы врагами Японии как заговор военных. Это клевета. Насколько я знаю, вы разделяете мою точку зрения. — Сакаи пристально посмотрел на Сайто.

— Да, — выдержал его взгляд Сайто.

— Я не сомневался в этом. Как не сомневаюсь и в том, что вы оправдаете оказанное вам доверие.

Вице-министр поклонился, давая понять, что беседа окончена. Сайто поклонился в ответ и медленно вышел из кабинета. Чтобы обдумать услышанное, ему нужно было остаться одному.

Господин Сайто был человеком осторожным и дальновидным, но даже он вряд ли мог догадаться, что, в то время как он спускался по лестнице, из окна кабинета вице-министра в спину ему смотрели два человека. Один был Сакаи, другой — полковник Сугимори.

Когда за Сайто захлопнулась дверца машины, Сугимори, глядя вслед отъехавшему автомобилю, спросил:

— Ну как он?

— Все тот же, — ответил вице-министр. — Открыто, правда, говорить боится, но думает, как и раньше.

— Это к лучшему.

— Не понимаю. — Сакаи повернулся к полковнику. — Я не понимаю, Сугимори-сан, чем объяснить решение генерального штаба назначить в Москву человека со столь опасной для нас точкой зрения.

— Его точка зрения для нас не опасна, — улыбнулся Сугимори.

— Вы хотите сказать, что он не поедет?

— Напротив. Он обязательно уедет. Но не вернется...

Сакаи был назначен на пост вице-министра под давлением военных — он был их человеком и выполнял их волю, знал, на что шел, но сейчас растерялся от такой откровенности полковника. А Сугимори как будто размышлял вслух:

— Этот миролюбивый старец даже не представляет себе, что именно он может стать причиной войны...

3

Паша Фокин решил уехать из Москвы. И не просто в другой город страны, а уехать совсем, навсегда — за границу. Он это не очень-то скрывал; по крайней мере, в коммунальной квартире, где занимал одну комнату, о Пашином решении знали все жильцы.

Паша появился в квартире старого арбатского дома не так давно. Его привел домоуправ, распечатал комнату умершей одинокой старушки Дарьи Ивановны и сказал, что отныне товарищ Фокин в квартире 37 дома номер 9 по Сивцеву Вражку считается законным жильцом. Кое-кто из соседей, претендовавших на эту жилплощадь, погоревал немного, но потом все уладилось. Паша уходил рано утром, чем он занимался, никто не знал. Известно было только, что по образованию он инженер и работает то ли в бюро, то ли в конторе.

Когда Паша объявил, что уезжает, ему никто не поверил. Слишком уж не вязался его небольшой рост, толстый животик, лысина — вообще, вся его жизнь со стирками на кухне, завтраками у себя в комнате на покрытом газетой столе — с тем, что жильцы квартиры представляли себе под названием «заграница». Но потом недоверие сменилось отчуждением, враждебностью, и скоро Пашу, кроме как «эмигрантом проклятым», в квартире никакие называли.

Сосед его, железнодорожник Полозов, поспешил сообщить о Пашином решении домоуправу, тот обещал разобраться, но все не приходил, а когда Полозов вновь поинтересовался в домоуправлении, как Пашу будут наказывать, домоуправ сказал, что никаких санкций применить не может — не имеет на то полномочий.

Поначалу Паша объяснял, пытался пристыдить соседей, потом начал ругаться, по перестал, потому что в таких случаях враждебность по отношению к нему начинала приобретать угрожающий характер. Тогда Паша стал просто меньше бывать дома, тем более что давно уже пришла весна и в середине апреля приятней находиться на улице, нежели сидеть в своей неуютной комнате.

Однажды Паша Фокин вместе со своим знакомым Ипполитом Николаевичем сидел на террасе небольшого кафе. Сквозь жалкий прошлогодний плющ, обвивающий недавно выкрашенную изгородь, просматривалась солнечная московская улица. Разгоряченный несколькими кружками пива, Паша перегнулся через стол и с жаром говорил, дыша прямо в лицо Ипполиту Николаевичу:

— И вообще, я больше не могу, клянусь вам, чем хотите клянусь, я погибаю! Мне конец. Перед вами нормальный живой труп. Меня нет. Понимаете, как личности, как Паши Фокина меня нет! Я ничего не помню, все забыл. Вот, например, какой там был магазин? — Паша указал на дом напротив.

— Где? — испуганно обернулся Ипполит Николаевич. — Здесь? В этом доме была шляпная мастерская Валуцкой.

— Вот видите! — с торжеством сказал Паша. — А я не помню! Я деградирую! Я уже четыре месяца без работы. Я инженер, специалист, таких, как я, — он доверительно понизил голос, — надо на руках носить, пыль сдувать, а я только что на паперти не стоял...

— Ну, насчет паперти, допустим, уж слишком. — Ипполит Николаевич оглядел элегантный костюм Паши. — А насчет работы — кто же мешает? Поступите на службу.

— Это на какую же?

— Ну-у... — Ипполит Николаевич водил пальцем по краю пивной кружки. — Есть разные возможности... Смотря кому служить... Вообще-то, я от таких дел далек, но, если вспомнить, у меня были знакомые из этих... тоже из бывших. Я сам в этом ничего не понимаю, но они говорят, что сложа руки не сидят. — Он взглянул на Пашу и снова опустил глаза.

Паша, медленно соображая, в упор смотрел на Ипполита Николаевича, брови его поползли вверх.

— Что-о?! Чтоб Паша Фокин лез в политику! Да за кого вы меня?.. — Паша начал было угрожающе приподниматься, но Ипполит Николаевич бойко перебил его:

— Сядьте и не кричите. Я сам никакой политикой не занимаюсь и другим не советую. А вам я предлагал помочь устроиться в советское учреждение по специальности.

Паша саркастически захохотал, откинувшись на спинку стула, потом вновь перегнулся через стол.

— Принципиально не пойду, — сверкая глазами, тихо сказал он. — Я и ушел из принципа. Ко мне начальника «спустили», как они теперь говорят, из рабфака, из раб-фа-ка! — Тут Паша вдруг замер, сделал паузу и громко, не торопясь, заговорил снова: — А канареек, уважаемый Иван Иванович, нужно фосфором кормить и кальцием!

— Что с вами? — изумился Ипполит Николаевич и недоуменно уставился на Пашу.

Фокин глазами показал в сторону, туда, где молоденькая официантка смахивала на поднос остатки с пустых столиков.

— Подслушивают, здесь все подслушивают! — страстно зашептал Паша, потом громко сказал: — Барышня, принесите нам с товарищем еще по кружке!