Транссибирский экспресс

— Ну если так, — заметил старик повар, — то почему бы мне не отнестись к вашему капиталу, как к собственному?

— Хорошая мысль, — одобрил Фан и, приблизившись к князю, продолжил тихо: — Именно этому обучают работники Окротделнаробраза при Наркомпросе РСФСР, расположенного в настоящее время в вашем бывшем имении... С такими мыслями вас лучше поймут там... — И он скрылся в проеме черного хода, оставив князя в полном недоумении.

Узкая лестница вела в тускло освещенный коридор с обшарпанными стенами. Коридор выходил в сводчатое помещение, служившее сейчас Фану подобием склада. Все было заставлено ящиками, бочками, бутылями.

«Тут со временем можно будет сделать еще один зал», — подумал Чадьяров и усмехнулся: коммерческая смекалка работала уже вовсю.

В темном коридоре кто-то преградил Фану дорогу. Он пошарил по стене, нашел выключатель. Под потолком зажглась тусклая лампочка.

Чадьяров увидел перед собой девушку, одну из своих танцовщиц.

— Что вам, Наташа?

— Хозяин... — Девушка была очень взволнована, с трудом переводила дух. — Я хотела сказать... Вы... в общем, я встречаюсь с одним человеком... ну, из этих... из...

— Из «новой» партии, знаю, — перебил ее Чадьяров. — Знаю, ну?

— И он мне сказал вчера... Что нас... вернее, вас... они собираются громить... Только, хозяин! — Девушка схватила Чадьярова за руку, умоляюще посмотрела на него. — Он убьет меня, если узнает, что я его выдала!.. Но вы так добры к нам... Я прошу, не надо сегодня работать...

Чадьяров осторожно высвободил руку, взял девушку за плечи. Нужно было как-то успокоить ее, чтобы она не наделала глупостей.

— Успокойтесь, Наташа, — сказал он мягко. — Все будет хорошо. Успокойтесь и идите работать...

— Я клянусь вам!.. — с жаром заговорила девушка, решив, что хозяин ей не поверил.

— Хорошо, Наташа, спасибо, — улыбнулся Фан и, насвистывая, взбежал по лестнице в зал.

«Сработало», — с волнением подумал Чадьяров, направляясь к бару, на который Катя, дочь Веры Михайловны, только что поставила поднос с посудой. Он взял Катю под руку, отвел в сторону, негромко сказал:

— Хрусталь сегодня не ставь, что-нибудь попроще...

На ее вопросительный взгляд ответил короткой улыбкой и, подмигнув, побежал переодеваться.

Вечером в кабаре, как всегда, шла программа. Из зала на кухню доносилась музыка. По лестницам с подносами сновали официанты. У окошка раздачи собралось несколько человек. Подбежавший последним официант вытер вспотевшее лицо салфеткой.

— У тебя как? — обратился он к товарищу.

— Никак, — ответил тот мрачно. — Разумовский с друзьями сел, я обрадовался, а они три пива взяли и тянут пятый час. И не уходят, сидят...

— Что-что? — остановился вынырнувший откуда-то Фан.

Официанты растерялись.

— Ничего, хозяин, — смущенно улыбнулся говоривший. — Удивляюсь только, господа разумовские нынче слабо ужинают. Я думал, как обычно, а они... даже обидно...

— Худеют, наверное, — предположил Фан и побежал наверх.

«Серьезно будут бить, натрезвую, — думал Чадьяров, поднимаясь по лестнице. — Ну-ну...»

В глубине зала за угловым столиком сидело человек семь в черных рубашках, со значками на груди. Это были члены «Новой Российской партии». Они угрюмо глядели на сцену и почти не разговаривали. На столе, кроме трех полупустых бутылок из-под пива, стаканов и пепельницы, ничего не было.

Разумовский, блондин лет сорока, с редкими, гладко причесанными волосами, с крупными, всегда влажными розовыми губами, сидел, откинувшись на спинку стула, и курил. Под глазами у него набухли желтоватые мешки, выдававшие человека пьющего и больного. Он испытывал некоторый комплекс по отношению к женщинам, отчего все его романы были шумны, скандальны и скоротечны, любил нравиться, сорил деньгами и красил волосы, о чем свидетельствовала тонкая темная полоска у корней волос.

Теперь Разумовский следил за Фаном, который, лавируя между столиками, направился к ним с неизменным стаканом молока в руке.

— Слава России! — Фан, приветствуя, поднял руку. — Что с вами, господа, сегодня?

— С каких пор вы так здороваетесь? — опросил с недоброй усмешкой Разумовский. Он был бледнее обычного, отчего его розовые влажные губы броско обозначились на лице. — Или господин Фан уже член нашей партии?

— Нет, что вы! — засмеялся Фан. — Я вне политики. У меня своя партия — клиенты! — Он обвел веселым взглядом присутствующих. — Так что случилось? Траур? Крах? Банкротство?

— Это все впереди. — Разумовский глядел ему прямо в глаза.

Фан сделал вид, что не понял угрозы, пропустил ее мимо ушей.

— Ну, ваше здоровье, господа. — Он осушил свой стакан молока и стал пробираться к эстраде — скоро его выход, а у него оставалось еще одно дело: исключить приезд полиции раньше времени.

Кабинет Чадьярова был заперт. Его телефоном никто воспользоваться не мог. Но в «Лотосе» был еще один аппарат — на сцене. Чадьяров остановился за кулисами. Рядом чечеточник под музыку выбивал дробь. Чадьяров огляделся, шагнул в темноту портала, нащупал на стене телефон, снял трубку и рывком оторвал. Как ни в чем не бывало вышел на светлое пространство сцены.

Девушки уже стояли, готовые к выходу: в полосатых визитках, канотье и с тросточками.

— Пора! — зашипела Вера Михайловна.

— Спокойно, артиллеристка, — перебил ее Фан. — Веселый Фан никогда не опаздывает. — И скрылся в комнате за сценой.

Скинув пиджак, Чадьяров присел к столику, раскрыл коробочку с гримом. Он был собран, сосредоточен. Наконец опять ощутил то уже забытое им состояние напряженного покоя, которого давно не испытывал. Тело было легким, голова ясна; все было рассчитано и шло по плану. «Главное, — подумал он, — не дать себя убить».

В зале погас свет, грянул оркестр, в цветных лучах прожекторов на сцене появились девушки.

бойко пели они.

При последних словах завершающего куплета: «Веселый Фан не прощается с вами!» — девушки расступились, и на сцену выбежал сам Фан — в белом смокинге, с огромным лиловым бантом и с такой же лентой на канотье. Встретили его аплодисментами.

Оркестр грянул громче. Девушки пошли по кругу; оказываясь перед Фаном, каждая опускалась на одно колено, он брал с ее головы канотье и кидал в зал. Не успевала одна шляпа описать круг и вернуться на эстраду, как над залом уже летела другая, третья... В воздухе ленты со шляп соскальзывали, захмелевшие посетители ловили их на лету.

Наконец представление окончилось, прошелестел занавес, сверкая блестками. Зал начал пустеть. Официанты с шумом сдвигали стулья, позвякивали, собирая со столов посуду.

Прямо со сцены Чадьяров вошел в гримерную Веры Михайловны.

— Чтобы через десять минут я не видел здесь ни единой души. Вам ясно? — тихо сказал он.

— А в чем дело?.. — начала было Вера Михайловна, но осеклась.

Чадьяров негромко, но очень явственно выругался. Вера Михайловна впервые услышала такое от хозяина и была изумлена настолько, что не нашлась, что ответить, бросилась подгонять переодевавшихся девушек.

Чадьярову было сейчас не до объяснений, он и так делал многое, на что не имел права. Конечно, чем больше людей пострадало бы от погрома, тем было бы лучше, выгоднее для Чадьярова, но нельзя же вмешивать девушек.

Он стоял у стены и смотрел, как танцовщицы, застегивая на ходу плащи, выходили из кабаре через артистический выход. Первой в дверь проскользнула Наташа; в течение вечера она несколько раз умоляюще смотрела на Фана, но тот упорно этого не замечал, а подойти Наташа не решилась.

Когда последняя из девушек вышла, Чадьяров запер дверь на ключ, спрятал его в карман, потом пошел по кирпичному коридору кулис, спустился в почти пустой зал и направился прямо к столику Разумовского.

— Господа, мы закончили, — улыбаясь, на ходу сказал Фан и хотел было пройти мимо.