За годом год

Архитектурное управление в комиссии представлял Понтус. Но, когда выяснилось, что в Доме правительства находилось немецкое картографическое бюро, Понтус забыл все остальное и срочно занялся хозяйственными делами. И, несмотря на то, что Дом правительства охранялся и там был минный карантин, в здание, занятое Архитектурным управлением, стали привозить чертежные доски, свертки ватмана, стеллажи. Подобные примеры заразительны, и вскоре Василию Петровичу пришлось продолжать свои поиски одному.

"Где могла храниться документация? — ломал он голову. — Вывезти со немцы не успела: было не до того. Значит, она осталась где-то здесь. Но где?.. Где?.."

Со смутной надеждой он подался в городскую управу, которая, как ему сказали, находилась на углу Комсомольской и улицы Карла Маркса. По там вместо дома чернела закопченная коробка. Она еще курилась а, медленно остывая, трескалась. Точно не доверяя себе, Василий Петрович заглянул в оконный проем, потом, чтобы лучше видеть выгоревшее нутро здания, поднялся по уцелевшей теплой лестнице на площадку второго этажа. Нет, и здесь искать было бесполезно. Но тут, по каким-то самым неожиданным связям, ему вдруг пришла мысль, которая оставляла еще надежду.

Бегом, забыв о приличии, он вернулся в управление. Как раз туда на "газике" привезли мебель, и сотрудники таскали ее в помещение. Понтус, довольный, в ударе, ходил по комнатам и распоряжался. Управление разместилось в старом прикостельном здании на площади Свободы. От заплесневелых, с подтеками стен и темного сводчатого потолка, от горбатого, скрипучего пола пахло пылью и плесенью. Через небольшие окна с радужно-маслянистым отливом на стеклах цедился скупой свет. Да нежилые запахи, полумрак мало беспокоили Понтуса, и, прохаживаясь, как по палатам, он с удовольствием тыкал пальцем, показывая, куда что ставить.

— Привет! — второй раз за день поздоровался он, подмигивая Василию Петровичу. — Нашли что-нибудь?

— Нет, Илья Гаврилович. Хочу обратиться к кому-либо из местных. Здесь, по-моему, кое-кто оставался.

— Конечно. И архитекторы и архитекторши.

— Я кроме шуток.

В дверях показались геодезист и плановик. Они несли мягкое кожаное кресло.

— Это ко мне, — кинул им Понтус и, полуобняв Василия Петровича, похлопал его по груди и спине. — Ну, допустим, мы тоже местные, дорогой. Но я все-таки послал за одним. Помните Барушку? Он вам и домик пустующий поможет подыскать. Алла говорила, на Сторожевке можно найти, если не теряться…

Внесли мягкий, обтянутый дерматином диван, и Понтус, улыбнувшись, пошел показывать, где его поставить.

Василий Петрович направился было за ним, но, вспомнив вчерашнее, смутился и пошел посмотреть комнатку, которую отвели ему.

Здесь он и встретился с Барушкой.

Мебели в комнатке еще не было, и им, чтобы чувствовать себя удобнее, пришлось стать возле окна.

В синем, почти не ношенном костюме, с ярким, широко завязанным галстуком, со шляпою в руке, Барушка выглядел франтовато. На левом лацкане поблескивал "Знак Почета".

Он мало изменился. Как и прежде, лысая голова его была старательно побрита, подвижное монгольское лицо морщилось, быстрые карие глаза насмешливо косили. Казалось, он даже не постарел, только пожелтело лицо и появилась привычка вскидывать брови, словно Барушка прислушивался или чего-то не понимал.

— Наконец-то! — произнес он радостно.

— Извините, у меня к вам дело…

— Пожалуйста.

— Вы работали у них? — не желая называть позорного слова и чувствуя, как что-то настораживает его, спросил Василий Петрович.

— Яволь, как говорили немцы. В городской управе, при главном архитекторе.

— Так у них был и главный? — удивился Василий Петрович, догадываясь, что его настораживает Барушков орден, на который он старался не смотреть и все же время от времени поглядывал.

— Мы творческие работники, и я считал важным сохранить себя, — заметив это, вскинул Барушка брови. — А во вторых, думал, что так будет лучше. — Его скуластое лицо и высокий лоб, увеличенный лысиной, засветились. — Пс-с! Я, видите ли, такое отмочил… выдвинул идею строить город на новом месте! Догадываетесь? И ее приняли, хотя это было издевательством… Я рассчитывал, что бессмысленная идея вызовет возмущение и все мудрствования немцев обернутся против них самих же. И, по-моему, мне кое-что удалось.

Ничего подобного Василий Петрович еще не слышал, но этот разговор вызвал досаду: Барушка смахивал на комедианта.

— Меня интересует документация.

— Я припрятал генеральный план, который мы разрабатывали.

— А остальное?

— Скорее всего — капут. Все хранилась в городской управе и подвалах. Разве там…

Не находя о чем больше говорить, они вышли из управления.

Навстречу по пустынной площади с грохотом мчалась телега. Стоя в передке, парень с карабином за плечами по-деревенски крутил над головой концами вожжей и лихо гикал. Мохноногая лошаденка старалась изо всех сил и неслась галопом. На краю сквера стояла ватага партизан. Они хохотали и, подзадоривая парня, что-то кричали ему вслед.

Движение на Советской усилилось. Василий Петрович и Барушка вынуждены были пройти квартал и перешли Советскую только на перекрестке у Комсомольской, несколько минут простояв между двумя потоками машин возле черноглазой подтянутой регулировщицы в защитном беретике.

Железная дверь подвала была приоткрыта. По каменным ступенькам, заваленным у входа щебнем, они спустились вниз, не обращая внимания на угар, которым несло оттуда. В узком коридоре Василий Петрович зажег фонарик, и в его бледном коротком луче, упершемся в закоптелую стену, заструился дымок.

— Дым, — глухо проговорил Барушка.

За поворотом коридора дышать уже стало тяжело. Задыхаясь, они добрались до второй, тоже приоткрытой железной двери и сквозь, дымящуюся завесу, пронизанную лучом фонарика, увидели, как тлеют кипы бумаг. Стеллажи рухнули, и кипы валялись по всему полу. Некоторые из них превратились в кучки пепла; некоторые, почернев, не потеряли еще своей формы и, казалось, были перевязаны шпагатом; у некоторых кип обгорели только края.

Василий Петрович решился было переступить порог, но Барушка схватил его за руку и потянул назад.

Кашляя и пошатываясь, с серо-землистыми лицами, они выбрались из подвала. И хотя там побыли не больше минуты, солнце, ясное, чистое небо, повевы ветра показались Василию Петровичу необыкновенными.

— Ведь вы, Семен Захарович, тоже, кажется, минчанин, — с обидой сказал он. — Так как же вы это допустили? Небось, вчера еще можно было спасти. Да и теперь надо сообщить в комендатуру: может, кое-что уцелело…

Барушка заморгал, как уличенный в зазорном поступке. Вытер носовым платком пот с головы и притворился, что прислушивается к паровозному гудку, который долетел от станции. Но потом резко повернулся и сощурил глаза.

— Легко вам страдать и упрекать, — бросил он. — Наверное, войны-то не попробовали, просто чистыми вышли. А вы вот сперва через чистилище пройдите…

Если б Василий Петрович мог сразу сесть за чертежную доску, все бы сложилось иначе. Обида породила бы упорство, а за ним пришло бы успокоение. В развалинах родной город, погибли все его здания. Но он чувствовал бы их в умении искать и находить нужное. Погибшее возрождалось бы в новом. Однако в сумятице первых дней, в мелочных заботах, в спорах за мебель, будущих сотрудников, жилплощадь и продуктовые карточки для них проектная работа казалась далекой, как никогда. К тому же содружество, сложившееся ранее, начало распадаться: у людей вдруг появилось много личных и самых неотложных дел.

Семья его оставалась в Москве. В Гомеле Василий Петрович жил тоже один. Но там он чувствовал себя как на станции. В Минске же он был дома — здесь надо было жить сегодня, завтра, послезавтра. А тут еще наваждение — как бы назло, воображение стала будоражить Алла. Это было дико, несуразно, да поделать что-нибудь с этим оказалось выше сил. И Василий Петрович, который вообще трудно сходился с людьми и приобретал друзей, почувствовал, — жизнь как-то ненужно усложнилась и ему необходима поддержка.