За годом год

— Ну, ладно, ладно! — начал он успокаивать ее. — Чего ты? Ни с того ни с сего… Мне хватает и без этого. Нельзя же так! В мире ты не одна живешь, и не одна ты хорошая.

— Кто же еще? Зося, известно?

— Что ты говоришь? У нее же настоящее "горе — ранило мужа. Она сочувствия ищет…

— Как это гадко! — перешла в новое наступление Вера. — Неужели ты не понимаешь, что это игра? Ты или юродивый, или тоже страшный развратник. Даже если действительно ранило, разве можно так? Свой мужик обливается кровью, а она жмется к чужому.

— Какой вздор!

— И имей в виду, я не буду молчать. Если так, мне все равно. Пусть все знают!

Сжав зубы, она застучала кулачками в грудь. Потом сдавила ими виски и упала на кушетку.

— Вера, успокойся! — испугался Василий Петрович. — Юрок, ступай сюда… Пожалей маму…

— Сейчас, — слюнявя карандаш, спокойно ответил тот. — Ногу вот закончу.

— Кому говорю?

— Сейчас…

Не постучав, в комнату вошла тетка Антя.

— Я к вам, предупредить, — кинула она строго. — Свои дела вы улаживайте, как вам угодно, но путать в это Зосю — не-ет! Мы просим, чтоб не путали… С какой стати ей через вас еще страдать?..

Василий Петрович растерянно перевел взгляд на жену, ожидая, что увидит, как ей стыдно. Но Вера ухмылялась и была не очень пристыжена. Но зато стало стыдно ему самому, и он впервые за эти месяцы увидел себя как бы со стороны.

Глава четвертая

Прошел месяц, а Валя, как девчонка, по-прежнему жила на высокой волне. Она стала даже сентиментальнее. Ее умиляло самое обыденное — артель, что открылась под прежним, довоенным названием; постановление горсовета, обязывавшее райисполкомы взять под наблюдение скверы; паренек, заходивший спросить, есть ли в доме дети школьного возраста.

Сводку Совинформбюро можно было прочитать в газетах. Но те приходили под вечер, а то и на другой день. И Валя каждое утро бегала к репродуктору, установленному связистами на улице. Войска Белорусских фронтов, развивая наступление, вели успешные бои. Были освобождены Молодечно, Барановичи, Пинск, Гродно, форсированы Неман, Западный Буг. Двадцать восьмого июля после обходного маневра и лобовой атаки войска Первого Белорусского фронта отбили Брест, за которым открывалось уже Варшавское направление. К концу месяца Белоруссия стала свободной. В сводках начали появляться названия неизвестных городов, местечек, железнодорожных станций. Уже это одно делало жизнь обещающей.

Почти без сожаления Валя сдала в ЦК комсомола дела бригады. В общем-то ей не взгрустнулось даже во время партизанского парада, который проходил на бывшем ипподроме и оставил в памяти шелест знамен, разноголосый людской шум и ощущение чего-то живописнего, пестрого, необычного. Она была там уже зрителем к беспрестанно махала платком проходившим мимо колоннам. Но, понимая, что знакомые ей знамена и оружие можно будет увидеть уже только в музее, Валя не жалела, что все это, когда-то дорогое, овеянное романтикой, отходит в прошлое.

— Опять учиться! — замирая от радости, сказала она Алешке, который, видимо, сразу после работы зашел к ней. — Как это хорошо — учиться!

— Говорят, Иван Матвеевич вместо "Отечественной войны" мне "За отвагу" подписал? Верно? — не разделил ее радости Алешка. — Ну что ж, теперь и без нас героев по горло. Из наших некоторые даже не больно признаются, что в подполье участвовали. Вишь, как все поворачивается.

Алешкиному ухарству не хватало обычной бесшабашности. Сквозь него нет-нет да и пробивались беспокойство и недобрая решимость.

— Поступай и ты, Костусь, — не замечая этого и вообще не очень обращая внимание на его слова, посоветовала Валя. — Политехнический тоже вернулся.

— А кто тогда работать будет?

— Мы и работать будем.

— А жить кто?

— И жить — мы.

— Да-а… Как я, Валя, представлял себе первые часы без фрицев? Выпью, мол, и пойду. Ночь. Дождик моросит. Тротуары от фонарей поблескивают. А я иду и шатаюсь. Знаешь, потянет сначала в одну сторону, потом легонько в другую. Красота! А на сердце тихо, мирно, потому что кто-то ожидает меня. С надеждой, с верой…

В комнате стояли сумерки.

Алешка сидел возле окна, и его кудрявая голова, сильная шея и крутые плечи резко вырисовывались на фоне светлых стекол. Валя уловила в словах Алешки жалобу, удивленно взглянула на него, но все же посочувствовала. И сочувствие это было особенным — от него становилось страшно. Валя знала, что имеет власть над Алешкой, но начинала его бояться. Пугала непосредственность, из-за которой Алешке почему-то прощали многое, чего никогда не простили бы другому. Страшили озорной, вызывающий взгляд, настойчивость, с которой он повадился заходить, чувствуя, что это не по душе Зимчуку.

— Не доходит эта твоя поэзия до меня, — сказала Балл, борясь с закрадывавшейся в сердце боязнью. — Пьяная она…

— А я почти и не пью! — отмахнулся он. — Так оно представлялось, может потому… Как бы тебе объяснить? Ну, захотел выпить, море широкое, и выпил. Хочу — иду прямо, хочу — шатаясь, я тут хозяин. Давай завтра за город катанем, я велосипед раздобыл.

Валя промолчала и торопливо нащупала в ящике спички.

Алешка недовольно шевельнулся, но не поднялся.

— Подожди, не надо. Я сейчас пойду.

Она не послушалась, зажгла лампу и раскаялась, Чтоб опустить маскировочную штору, надо было пройти возле самого Алешки, повернуться к нему спиной, стать на стул и развязать шнурочки, на которых держалась штора… А он? Он обязательно будет следить за ней своими нагловатыми глазами, примечать каждое ее движение, а когда она станет на стул, будет смотреть на ее ноги. "Пусть сам опустит, — подумала она и сразу же отказалась от этого: — Догадается!.."

Валя стояла возле самого стола, Лампа под абажуром лила на нее ровный, спокойный свет. И в нем она выглядела подростком. Но в позе, в чутком наклоне головы, в настороженном ожидании угадывалась женщина, которая уже знала, что она собой представляет.

— Встань, герой! — неожиданно с вызовом сказала Валя.

Пристально глядя на Алешку, взяла его стул, пододвинула к окну и стала на сиденье. Труднее было поднять руки. Но она подняла их и, стараясь не спешить, начала развязывать узелки, всем телом ощущая Алешкину близость. Но когда был развязан последний узелок, решительность стала убывать, и Валя оглянулась… Криво усмехаясь, Алешка протягивал к ней руки.

— Руки! — крикнула она.

Опустив штору, соскочила со стула. Подумала, что надо возмутиться, и сердито прищурилась.

Но это словно не касалось Алешки. В светло-голубых глазах его вспыхнули недобрые огоньки, и он, взмахнув руками, обнял Валю.

— Ты что? — оттолкнула она его. — А ну-ка, убери руки и уходи! Думаешь, тоже война спишет?..

Лежа в постели, Валя снова представила все, что произошло.

Правда, сдалось оно немного иным, чем сразу. Алешка оказался отнюдь не таким уверенным. Под бравадой чувствовались обида и смятение. Однако это не тронуло Валю. Наоборот, увело в сторону внимание, сделало черствой. "Знает кошка, чье сало съела. Сам кругом виноват. Недавно в пригородном совхозе самоуправничал — овец у крестьян отбирал. Сегодня ко мне с руками лезет. А завтра вообще неизвестно, что совершит. Распустился в войну…"

Странно, но мысли у Вали потекли именно в этом направлении. Почему? Не потому ли, что она вообще легко смотрела на вещи? Вероятно, это была черта многих ее сверстников, знание жизни у которых часто подменялось верою и готовыми представлениями о добре и зле.

"Ты хозяин жизни, — говорили им, — дело твое святое, цель ясная, дорога широкая. Конечно, могут встретиться трудности. Но что значат трудности, если они не заслонят великой цели, если от них не станет уже дорога и никто не лишит тебя права быть хозяином жизни! Важно только уметь жертвовать кое-чем, быть энтузиастом вопреки всему". И они впитывали в себя эту истину, требующую отрешенности, идеализма.