Горячая купель

— Вот она, матушка, и за границей от нас не отстает, — послышался снаружи голос Седых. — Это зима нас напутствует, на Данциг благословляет.

Из открытой палатки виднелся ровный белый покров с голубоватым, даже, пожалуй, зеленоватым отливом. Вдали на размашистых ветвях сосен покоились невысокие снежные шапки. Под их тяжестью концы лап заметно осели. Лес выглядел торжественно-нарядным, стройным и тихим.

Батову на секунду показалось, что он чудесным образом во время сна перенесся в родные края. Но только на секунду. Рядом сонно забормотал Грохотало: «Немцы справа, немцы! Ложись!» Потом он совсем скрючился в завитушку, натянул на голову шинель и затих.

7

Солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются. И верно. Посмотришь на солдата — будто ничего у него нет. А на самом деле все необходимое есть. Только, кроме оружия да котелка, для постороннего глаза незаметно.

Ложка прячется за голенищем или за обмоткой. Иголка с ниткой — за отворотом пилотки. Есть что постелить и чем накрыться во время сна — шинель. От дождя плащ-палатка имеется.

Солдату и баня бывает в положенный срок, если, конечно, противник не помешает. В степи ли, в лесу или на болоте — она везде у него с собой. В обозе едет. Но заставьте человека, не посвященного в солдатские тайны, отыскать эту баню в обозе — не найдет. Он и пощупает ее, а не найдет. Подумает, что это — простая железная бочка. А это и есть основная часть солдатской бани.

Ставится такая бочка на попа в любом месте. Снизу в ней огонь, сверху — вода. Огородят плащ-палатками, — а у заботливого старшины и специальный брезент найдется, — бросят под ноги доски, невесть где добытые, даже предбанник загородят. А в нем сидит старшина (сесть он тоже найдет на что) и выдает чистое белье. А то еще и с легким паром поздравит. Пар действительно легкий — никак его не удержишь, улетает. Но помыться можно.

— Ну и выбрал же старшина денек для бани, — ворчал Кривко, становясь голой ногой в подтаявший к обеду снег, и шагнул в предбанник на широкую доску.

— На войне, брат, не старшина выбирает такие дни, — возразил Полянов. — Это даже командующему не всегда под силу бывает.

Кривко, сбросив с себя грязное белье, швырнул его прямо на колени Полянову, но старшина не обратил внимания даже на такую выходку.

Он широко раскрытыми глазами смотрел на Кривко, не отрывая взгляда. И только когда тот скрылся в бане, вымолвил:

— Батюшки! Полста лет на свете доживаю — такого чуда не видывал.

— Милый-Мой, Милый-Мой! — послышалось из бани. — Смотри — картина!

— Ах, Боже-Мой! — изумился второй Чуплаков. — Да тут целая галерея! Эвон какой орел, во всю грудь расшеперился. Си-изой!

— А под орлом-то, чать, воробышек притаился, — вставил Крысанов.

Кривко, стараясь не замечать насмешливых реплик товарищей, налил в каску воды — тазика ему не досталось, их было всего два, — покосился на Крысанова и поставил каску в незанятый угол.

— А тут, гляньте, — продолжал удивляться Боже-Мой, — кошка с мышкой на сидячем месте, а эвон змеи. Тигра во всю спину!

— А под тигрой-то, чать, заяц сидит, — снова вставил Крысанов.

— Ну ты, молчи! — взбеленился Кривко, схватив каску и грозя опрокинуть ее на Крысанова. — У себя посмотри, кто там сидит!

— Хайло-т не разевай, — спокойно возразил Крысанов, посмотрев на свой увесистый кулак и натирая мыльной тряпкой могучее плечо, — не испужаюсь. Чать, я вчерась все слышал, как тебя командир «уговаривал». Не спалось на погоду-т. Все кости ломало.

— Ты командира не трожь, — произнес Кривко.

— Я его и не трогаю. Помочь я ему хотел вчерась, да опоздал. Молодец он: показал тебе, где раки зимуют. Небось, про все бабьи тряпки забыл.

— Тряпки сгорели. А мою баклажку ты увел?

— Не увел, а спрятал, чтоб ты не напился с утра. Спьяна-то скоро ты захрапел.

Кривко заторопился. Наскоро ополоснувшись, он бросил каску возле печки, вылетел в предбанник, дрожа от холода.

В дверь, оттянув край брезента, заглянула Зина Белоногова. Она взвизгнула, отшатнулась и, зажав щель в брезенте рукой, спросила:

— У вас еще много, Алексей Федорович?

— Нет, Зиночка, нет. Последняя пятерка сейчас подойдет. Кончаем.

— Я тогда пойду скажу минометчикам, чтобы готовились, — сказала Зина.

Кривко оделся, ощупал карманы шинелей Крысанова и Чуплаковых и бегом пустился к своей палатке, все еще выбивая зубами дробь.

Снег превратился в водянистую кашу, было пасмурно, тянул слабый сырой ветер. Он, казалось, проникал без задержки сквозь шинель, гимнастерку, белье и клещами охватывал коченеющее тело. Обмотки покрылись брызгами смешанного с водой снега, но Кривко этого не замечал. У него была единственная цель — скорее добежать до палатки и разыскать баклажку, спрятанную Крысановым.

Но это оказалось не таким простым делом. Ни под ветками на полу, ни в вещмешках, ни поблизости от палатки заветная баклажка не обнаруживалась. Даже забыл про холод. Исчезла!

Тогда обшарил все в соседней палатке слева, потом — справа. За этим нелегким делом и застали его солдаты, вернувшись из бани.

— Ну, чать, уж выпил после баньки-ть? — улыбнулся Крысанов, показав неровные, выщербленные зубы.

Кривко злобно сплюнул и полез в свою палатку.

— В палатку-т не забивайся. Сейчас обедать будем — вот и погреемся.

Лежа на животе и закрыв голову руками, Кривко злобствовал. Он понимал, что дело не только в злосчастной баклажке. Получалось как-то так, что все его затеи рушились, ломались, не успев осуществиться. Находясь постоянно в кругу многих людей, он чувствовал себя совершенно одиноким. Никто ни в чем не поддерживал его. Все будто сговорились.

В лагере — там все было ясно и предельно просто: начальник — враг, надзиратель — тоже. А среди своих умей держаться. Одному пригрозить, другому услужить, третьему пообещать что-нибудь, четвертого обвести вокруг пальца.

Тут все не так. Хотел этого сопляка, взводного, приручить — не дается, здоровый, бугай, оказался. А про других и говорить нечего. Тронь одного — все ощетинятся. Спаялись. Услуживать всем — охоты нет. Попробовал старому дураку Крысанову на прошлой неделе доху подарить — пусть бы старуха его нарядилась — обозлился, как черт, в морду чуть не надавал. А доху под гусеницы танка бросил. Вот и разбери их.

Тем временем принесли обед. Солдаты полезли в палатку, где лежал Кривко, затолкали его в угол, приказали сесть.

И тут в руках у Крысанова появилась та самая баклажка.

— На, хлебни, погрейся, что ли, — Крысанов предложил Кривко выпить первому.

Тот взял посудинку, наполненную спиртом, подержал в дрожащей руке, спросил примирительно:

— Ну скажи, где она была?

— Посудинка-то эта? — скороговоркой спросил Боже-Мой. — Она у нас за печкой грелась. Боялись мы больно, что каской ты ее сшибешь. Сам-то не догадался ведь погреть, да и нам бы не подал. А когда ты в карманах шарился, шинели наши проверял, я ее для верности каской накрыл. — Он ловко подхватил алюминиевый стаканчик, подброшенный Кривко, наполнил и подал товарищу справа:

— Выпей, Милый-Мой, помяни Герку Кривко добрым словом. Неплохой он парень, да уж больно неартельный... Ну, да направится. Баловать мы ему не дадим. Да и командир нам попал, кажись, такой: зря не обидит и спуску не даст.

Кривко промолчал. Видел: потешаются над ним товарищи, злился, но изменить ничего не мог.

8

В городе велась лихорадочная подготовка к длительной обороне. Здесь скопилось более пятидесяти тысяч гитлеровцев.

На огневых артиллерийских позициях создавались целые склады снарядов. Подъезды и окна многих домов забаррикадированы, из окон торчат стволы крупнокалиберных пулеметов, во дворах устанавливаются пушки и минометы. Танки распределены с особой тщательностью и поставлены в местах наиболее вероятного прорыва.

Корабли в порту готовились поддержать город огнем своих орудий. Береговая артиллерия и подводные лодки ощетинились в сторону моря. Кроме основных частей данцигского гарнизона, тут сконцентрировалось все то, что бежало с юга, востока и запада. Из остатков разбитых соединений срочно формировались новые части.