Горячая купель

Батов ничего не ответил: волновался. Сейчас он встретится с теми, с кем придется делить все: и дела, и отдых, и хлеб. От них зависит многое, и он, Батов, за них в ответе. Командир должен быть отцом или, по крайности, старшим братом своих солдат. Но что делать, если этому «отцу» еще не исполнилось и девятнадцати? Правда, вот-вот исполнится, но ведь не станешь всем объяснять это.

Он, этот командир, даже не обстрелян. А среди солдат большинство — бывалые воины, знающие такие воинские «секреты», каких никогда не узнаешь ни в каком училище.

Увидев построенный для передачи взвод, Батов невольно улыбнулся. В училище он привык видеть взвод в два раза больше.

«Сколько же их было вчера?» — подумалось Батову.

Сверив количество людей по списку, новый командир перестроил солдат в одну шеренгу, подошел к правофланговому.

— Будем знакомиться по-настоящему, — сказал он. — Прошу называть фамилию и должность.

— Сержант Чадов, наводчик первого расчета, замещал командира отделения старшего сержанта Боброва, — шустро ответил правофланговый. Это был высокий темно-русый юноша с тонким лицом и узкими плечами.

— Откуда вы, Чадов?

— Вологоцкой, — так же быстро выпалил Чадов, чуть-чуть поведя плечом и сверкнув на солнце начищенным орденом Славы.

— Давно на фронте?

— Третий месяц пошел.

— Ранен?

— Нет.

Рядом с Чадовым стоял плотный солдат с крупным круглым лицом, но ростом ниже Чадова.

— Вы? — указал на него Батов.

— Я-то? — против ожидания, солдат заговорил тоненьким голоском. — Солдат Чуплаков, числюсь вторым номером первого расчета.

И только теперь Батов заметил, что следующий очень похож на отвечавшего, и повернулся к нему. Тот не заставил себя ждать.

— Солдат Чуплаков, подносчиком числюсь в первом расчете, — ответил он, несколько растягивая «о», как и первый Чуплаков.

— Вы братья?

— Нет, не братья мы. Однофамильцы.

— Откуда?

— Из-под Кирова мы оба. Раньше-то вятскими прозывались. Из одной деревни мы, из Чуплаков, — продолжал солдат, еще сильнее подчеркивая особенности своего говора. — Его отец да мой на одном солнышке онучи сушили, а его мать да моя мать из одной речки воду носили — вот и родня.

В строю засмеялись.

— Давно воюете? — спросил Батов, стараясь не обращать внимания на смех.

— Давно-о. От самого Днепра вместе топаем. И ранены вместе были.

— Награждены?

— А как жо — и наградили нас вместе.

— Где награды, почему не носите?

— А кто жо их за нас носит? — сделал обиженное лицо солдат. — Ординарцев-то у нас нету. Сами в карманах и носим.

— Почему в карманах?

— Да ведь потерять можно, ежели на груди-то носить. В бою я, как зверь, про все забываю...

Батов понял, что с этим балагуром сколько угодно можно говорить, и повернулся к следующему в строю.

— Сержант Оспин, командир второго расчета, — сдержанно, с достоинством ответил невысокий сержант. Чуть приподнятый упрямый подбородок и твердый умный взгляд задержали внимание Батова. На груди исстиранной добела гимнастерки красовались медаль «За отвагу» и черная матерчатая полоска.

«Контужен», — отметил про себя Батов.

— Грохотало, строй роту! — послышался из-за палаток хрипловатый голос Седых.

Батову пришлось прекратить знакомство. Он приказал «надеть шинели в рукава», взять оружие и повел свой взвод в ротную колонну.

Солдат, шедший за Оспиным, завернул тело пулемета пустым вещмешком, лямки болтались впереди.

— Подберите лямки, товарищ солдат! — крикнул Батов и подбежал к нему, помогая замотать их.

Солдат недовольно посмотрел на командира и, шепелявя и окая, проворчал:

— Чать, мы из Пензы, порядки-ть знаем. Сам подверну, няньку мне не надо.

Этот по-медвежьи скроенный человек был Крысанов. Ему, видимо, перевалило за сорок. Только вчера он пришел в роту из фронтового госпиталя.

— Младший лейтенант Батов! — крикнул Грохотало. — Командир роты приказал вам немедленно получить личное оружие.

Батов не заставил себя ждать: какой же он фронтовик без оружия?

Грохотало, прохаживаясь возле строя роты, придирчиво осматривал снаряжение. Подносчика Кривко из второго взвода он окинул недоверчивым взглядом, взял у него коробки с лентами, взвесил в своих руках.

— Заряжены, командир, — натужно прохрипел Кривко. — Больше не подведу, верь мне.

— Подводил уже! — отрезал Грохотало. — Таких, как ты, проверять надо на каждой минуте по два раза, чтоб свинью не подложили. Смотри за ним, Оспин, — обратился он к командиру расчета.

— Ну-ну, командир... Кто старое помянет... — попытался отшутиться Кривко.

— Прекратить разговоры в строю!

Грохотало спокойно выдержал угрожающий взгляд Кривко и, убедившись, что ленты снаряжены патронами полностью, отдал ему коробки.

Если говорят, что простота хуже воровства, то жалость иногда оборачивается жестокостью. О Кривко и раньше знали, что он способен сыграть злую шутку или настоящую подлость подстроить. Но с неделю назад, уже на пути к Данцигу, на привале Кривко украдкой разрядил ленты в обеих коробках, чтоб легче нести было. Для виду сверху оставил патронов по пятьдесят — легко и для других незаметно.

На беду полк попал под перекрестный огонь двух группировок гитлеровцев. В самый напряженный момент боя пулемет Оспина замолчал. Расчету пришлось обороняться автоматами. Наводчик, когда перебегал с «максимом» в укрытие, погиб. В горячке Оспин чуть не пристрелил Кривко на месте, — да не поднялась рука на своего. Потом собирались предать Кривко военно-полевому суду — опять пожалели. Как всегда в таких случаях, рассудили: погибшего не вернешь, а еще одного погубишь. Так и отделался этот непутевый человек пустяковым наказанием, усвоив, что люди вокруг — добрые...

Грохотало приказал Крысанову снять вещмешок с тела пулемета и нести оружие без всякой обертки.

— Чегой-та командиры какие-т разные, — ворчал Крысанов. — Один хотел помочь завёрнуть, другой развёрнуть велит...

Грохотало ничего не ответил солдату, а сам подумал: «Ваш командир еще в пеленки прикажет замотать пулемет!»

И, словно оправдывая свою горячность, пояснил:

— В бою, может, некогда будет развертывать эти тряпки.

Седых и Дьячков быстро шли к роте. Грохотало выровнял строй, подал команду «смирно!», сделал два строевых шага, щелкнул каблуками начищенных сапог и четко доложил о готовности роты.

Он был из тех военных, что не тяготятся выполнением уставных требований даже в мелочах. Все делал с удовольствием, лихо, может быть, немного любуясь собой. И не только Седых, но и солдаты гордились выправкой своего командира, многие старались походить на него.

Высокий и стройный, всегда подтянутый, Грохотало в любых условиях фронтовой жизни находил возможность следить за собой. Черный залихватский чуб венчал его смуглое удлиненное лицо и всегда был виден из-под пилотки настолько, насколько считал нужным его обладатель. И не погоны со звездочкой — они у него были чистыми, даже без сержантских лычек, — а прямо-таки щегольская стройность и выправка, внутренняя собранность выделяли его из среды солдат.

Грохотало в роту вернулся месяц назад. До этого лежал в госпитале. Туда уехал младшим лейтенантом, вернулся — солдатом.

— За что? — спросил его при встрече Седых.

— Одного майорика со второго этажа в окно направил...

— За что? — повторил Седых.

— Чужую славу хотел присвоить, подлюга. Одному капитану прислали ордена из части, а он к тому времени умер. Так тот майорик решил их приголубить. Судили мы его всей палатой, а я приговор привел в исполнение. Мне больше всех и досталось.

— А майору?

— Ордена отобрали... Судом чести грозились, да оставили до выздоровления: руку сломал он, приземлился неловко...

В роте Грохотало остался взводным, хотя и был разжалован.

5

Стрелковая и пулеметная роты составляли боевую группу, срочно высланную в тыл, где неожиданно объявился противник.