Он сделал все, что мог

— Говорят?.. А кто именно говорит, господин Руденко? — На этот раз Вербицкий фамилию вспомнил сразу.

Козорог потянулся рукой к стеклу и принялся сцарапывать со стекла иней. Зачем это Руденко?.. Это же он, Роман, сообщил ему о разгроме фашистов под Сталинградом.

— Немцы, — помедлив, сказал Руденко. — Слышал от немецких солдат, когда мы проводили операцию по ликвидации советских партизан.

Рука Козорога последний раз черкнула ногтем стекло, упала на подоконник.

— Первый раз слышу, господа, честное слово, первый раз слышу, — сказал Вербицкий. — Возможно. Выясню — непременно доложу, если вас это так интересует.

— А почему бы и нет? Немцы — наши союзники, и нас не может не интересовать положение союзников.

— Да, вы правы. Совершенно правы, господин-н?..

— Руденко.

— Вы совершенно правы, господин майор Руденко, — повторил Вербицкий, цепляя за ухо переломленную ножку очков. — Конечно, мы потребуем от наших союзников оперативной информации. Но война есть война, а на войне все может быть. Мы с вами знаем, что наши союзники и в декабре сорок первого года несколько отошли от Москвы, кремлевские правители уже предсказывали перелом в войне, а к чему привела летняя кампания прошлого года? Советская армия, потеряв сотни тысяч под Харьковом, бежала так, что наши союзники едва ли не были вынуждены объявить розыск, куда же она делась. — Это, видимо, было рассчитано на взбадривающую удачную шутку, но в классной комнате было тихо. — Перерыв, господа, — сказал Вербицкий и первый торопливо вышел из комнаты.

Все ждали: что же после этого будет с майором Руденко? Но с ним ничего не случилось. А на следующий День Вербицкий подтвердил, что «господин Руденко был прав, но, как говорится, слышал звон, да не разобрал, откуда он». Национальный траур действительно был объявлен, но это свидетельствует лишь о том, что фюрер ничего не скрывает от своего народа. Дело в том, что немцы в стремительном наступлении во время летней кампании слишком оторвались от своих тылов, вынуждены были выравнивать линию фронта, но из-за слишком сильных морозов и глубоких снегов некоторые части погибли в окружении.

— Господа, прошу всех хоть и с опозданием тоже почтить их память вставанием. Они отдали свою жизнь и за нас с вами.

Отпуска за пределы лагеря были отменены, усилили охрану, обтянули территорию двумя рядами колючей проволоки. Командование объяснило, что меры предосторожности приняты в связи с тем, что в лесах снова обнаружены «красные бандиты».

Однажды Козорог, улучив момент, спросил Руденко с глазу на глаз:

— Слушай, Богдан, ты действительно слышал тогда от немцев насчет траура?

— А тебе какое дело?

— Признаюсь, я здорово сдрейфил, когда Вербицкий спросил тебя, от кого слышал. Думал, утопишь меня и Мамочкина.

— Я не Янус.

— А ты что, считаешь меня Янусом?

— Ты уже голенький, и оставь меня, ради бога, в покое, — зло прищурив глаза, сквозь зубы сказал Руденко. — Хочешь одним задом на двух стульях сидеть?..

— Перестань пускать пузыри, Богдан. — Козорог придержал Руденко за рукав, — Все хочу объяснить тебе, а ты…

— Что объяснять? Что? Человек проявляется в деле, а не в словах. Отстань, — вырвал рукав Руденко. — И меня ты больше не тронь, не хочу иметь с тобой дело, — майор сделал два шага, тут же остановился. — Ты вот что… Передай Мамочкину, чтобы он со своими шуточками-прибауточками… Мне кажется, Бордюков держит его на мушке.

— А тебе откуда известно?

— Будь здоров, господин капитан, — сказал Руденко и ушел в казарму.

7

Козорога вызвали в штаб сразу же после завтрака. Встревожился. Почему, зачем?.. В штаб запросто не вызывают. Сколько раз так было: вызвали в штаб — только и видели человека… Смахнул тряпочкой пыль с сапог, поправил обмундирование и вроде бы спокойно зашагал к штабу.

В комнате коменданта собрались Лыньков, Зубарев, Вербицкий, русский старший лейтенант в военной советской форме, только с повязкой на рукаве: «РОА», и немецкий майор. Козорог обратился к Лынькову, старшему по званию:

— Господин подполковник, капитан Козорог явился по вашему приказанию.

— Мы вас не вызывали, господин капитан, мы приглашали. Проходите, садитесь, вот господа желают с вами поговорить.

Козорог сел на предложенный стул, положил руки на колени и молча ждал, что же будет дальше.

— Как вам тут живется? — спросил старший лейтенант. — Есть у вас какие-нибудь жалобы? — Левое веко у него, очевидно, после контузии слегка подергивалось, и казалось, будто он все время заговорщически подмигивает.

— Нет, благодарю вас, господин старший лейтенант, никаких жалоб нет. Здесь все хорошо.

— Командование довольно вами?

— Об этом надо спросить у командования.

— А вы довольны командованием?

— Подчиненный командование не обсуждает. — Козорога начинали раздражать и пустые вопросы, и подмигивающий глаз. — Позвольте узнать, что от меня надо?

— Вы добровольно пошли на службу в русскую освободительную армию?

— Да.

— Почему вы пошли добровольно?

— Странный вопрос, извините.

— Это действительно, извините, «с’анный воп-ос, — сказал Вербицкий. — Это наш геой. Во в’эмя акции п-отив к-асных бандитов п’оявил себя как истинный пат-иот нашей агмии.

— Очень приятно, — сказал старший лейтенант. — Вы, кажется, учитель?

— Бывший. Какое это имеет значение?

— Мы хотим предложить вам службу по специальности.

— Какую? — Козорог подумал: наконец-то, кажется, то, чего он ждет, но все же сказал: — Здесь у всех специальность одна: воевать.

— Смотря как. Пропагандистом хотите?.. Листовки, обращения к нашим русским одурманенным братьям. И к тем, которые еще там, и к тем, которые уже здесь. Будить сознание — это же дело учителя.

— Нет, — сказал Роман. — Это не по мне. Я строевой офицер и хочу иметь дело с оружием.

— О, в ваших руках будет отшень грозный оружие, — наконец разомкнул тонкие губы немец, который в течение всего диалога смотрел на Романа серо-стальными, холодными глазами. — Согласны?

— Не знаю. Я никогда в жизни не писал никаких листовок. Ничего путного у меня может не получиться.

— Получится, — сказал немец. — Немножко сейчас училься — и все будет карашо. А сейчас — небольшая формальность. Это пропагандистская школа особого назначения, и без формальностей не обойтись.

— Какого особого назначения? — спросил Роман.

— Вам придется работать и здесь, среди военнопленных, местного населения, и на той стороне фронта. А это уже должна быть тайна. Думаю, вы сами этого хотель.

Наконец-то! Роман, как уже было сказано, сразу догадался, о чем идет речь, как только прочитал отпечатанный на машинке текст, который надо было потом собственноручно переписать и самому избрать себе псевдоним, а текст гласил, что «я, (такой-то) добровольно поступаю в пропагандистскую школу РОА особого назначения, мне присваивается (такой-то) псевдоним, и я обязуюсь…» да, это то, к чему он стремился. И все же он решил, что будет лучше не торопиться. Он положил обратно на стол лист бумаги и покачал головой.

— Так что же вы? — спросил старший лейтенант.

— Мне это что-то не нравится. Я уже сказал: я строевой офицер, какой из меня пропагандист? Мне пропагандисты еще там надоели. Говорите — и на ту сторону фронта, а у меня никакого желания опять туда. Я думаю, на этой стороне я принесу больше пользы, разве не так, господин майор? — обратился он к Вербицкому.

— А это уж командованию виднее, где вы принесете больше пользы, — сказал Вербицкий. — И приказы командования, как вам известно, не обсуждаются.

— А это разве приказ? Тут написано — добровольно.

— Разумеется, добровольно, — сказал старший лейтенант. — Однако командование пришло к выводу, что на пропагандистской работе от вас будет больше пользы.

— Больше, хм. Да меня оттуда через три дня в шею погонят. Какой из меня пропагандист, я ведь математик. Да еще на ту сторону.